по определению, но не является языком, так как «существует» вне времени, вне антропофоники и вне диалектов. Праязык, по меткому замечанию ученого, – это идиолект метода, а не говорящего [Рulgram 1959: 422–423]. И поскольку результаты реконструкции зависят от многих характеристик избранного метода и особенностей метаязыка описания, постольку оправдана постановка вопроса о существовании «второго праиндоевропейского языка», отличающегося от реконструируемого тем, что он был живым языком и что мы не располагаем о нем никакими достоверными сведениями. Единообразие, которым он характеризуется, есть степень и характер его диалектизации, а еще 40 лет назад А. Мейе указывал, что диалект – понятие, во всех отношениях расплывчатое и для компаративистики мало пригодное (см.: [Мейе 1954: 54; Макаев 1965: 15 и сл.]). Вера же в один известный по реконструкциям праязык, какой бы естественной она ни казалась, требует от верующего большого мужества при столкновении с неумолимой историей: девственное единообразие, по выражению Э. Палгрэма, свойственное праязыку, требует допустить существование небольшого, социально единообразного, эндогамного и географически и культурно изолированного общества, а между тем такие общества неизвестны. Следовательно, мы можем из общих соображений верить в реальность некоторого праиндоевропейского языкового источника, однако в практике должны довольствоваться вневременной структурой, которая диахронически гетерогенна, хотя и единообразна синхронически (см.: [Pulgram 1959: 425—426]).
В конечном счете вопрос о том, существовал ли он реально или же это всего лишь красивый и удобный миф, позволяющий связать воедино звенья некоторой цепи событий и фактов, – дело чести верующих, а не животрепещущая проблема науки. Для истории определенной религии не столько важно установить реальность одного первоучителя, сколько выяснить последствия деятельности его учеников, и с этой точки зрения можно предположить, что с самого начала существовали двенадцать апостолов, связанных общей идеей, чьи проповеди и образовали «прахристианский» моральный кодекс. Архетипы, фигурирующие в реконструкциях, являются лишь алгебраической констатацией языковых соответствий, но за этими соответствиями может стоять как родство (parenté), т. е. происхождение из одного источника, так и нечто отличное, что может быть названо вторичным родством или сродством (affinité). Структурное сходство языков само по себе независимо от их генетических связей и может характеризовать как родственные, так и в основе своей неродственные языки. На это, развивая идеи Н. С. Трубецкого, указал Р. О. Якобсон, впервые употребивший в таком значении термин affinité, который по объему шире, чем parenté: языки, связанные отношением сродства, образуют объединения (associations), частным случаем которых является языковая семья, основанная на отношении родства входящих в нее языков [Jаkobson 1949: 353–354]. Чем больше мы расширяем количество сравнительно-исторических координат, включая в рассмотрение все новые и новые языки, тем меньше у нас остается определенности
