однако, прямо сказать, что нет доказательств того, что каждая археологическая культура соответствует особому, единому языку, а тем более диалекту, т. е. что каждая такая культура соответствует одному сложившемуся в это время племени» [Брюсов 1952: 23]. В самом деле, о чем, например, могут свидетельствовать так называемые поля погребений, играющие значительную роль в характеристике археологических культур? Если они означают общее кладбище, то популяции, их оставившие, должны рассматриваться на уровне родовой организации, т. е. на том уровне, на котором вопрос о языковой общности является иррелевантным [Морган 1934а: 43]. Исходя из определения археологической культуры, данного А. Я. Брюсовым [Брюсов 1952: 20], можно действительно говорить о синонимичности понятий «археологическая культура» и «этническая общность», но, как указывает сам автор, языковое единство при этом лишь предполагается, но не утверждается [Брюсов 1964: 3]27. По справедливому замечанию X. Хенкена, наличие только археологического материала не позволяет сделать никаких позитивных выводов относительно индоевропейской проблемы, хотя в исторические эпохи мы с полным правом говорим о культурах германцев, славян, иранцев и т. д. [Henken 1955: 2–3], – недопустима лишь такая «географизация» понятий типа «германская культура» в доисторическом плане, когда мы уже не располагаем лингвистическим подтверждением германской принадлежности соответствующего этноса и называем неолитическую культуру германской или прагерманской только потому, что она обнаружена «в границах государства Фридриха II».
В лингвистической литературе не раз высказывались предостережения против вульгаризации гипотезы о связи археологических культур с определенным типом языка (см.: [Трубецкой 1958: 72; Порциг 1964: 94; Moszyński 1957: 12–13]), и если цитированная выше книга Ф. Шпехта имеет для индоевропейской компаративистики ценность, то, конечно, не в сомнительной попытке автора найти прямые зависимости между некоторыми морфологическими категориями и характером керамического орнамента. Следует с удовлетворением отметить, что и в стане археологов начинают раздаваться трезвые голоса, проникнутые пониманием существенных различий, препятствующих археологизации исторической лингвистики28. Разумеется, никто не станет отрицать известного параллелизма – может быть, даже в развитии – между определенными археологическими элементами культуры и определенными языковыми особенностями племен, принадлежащих лингвистически к индоевропейскому миру. Но этот параллелизм не выходит за рамки чисто внешнего сопутствования, и он прекращается, как только мы вступаем в неолитическую эпоху, не оставившую никаких достоверных следов лингвистического индоевропеизма. Единственное, что можно утверждать, это то, что племенам, говорившим на индоевропейских языках, не была чужда культура ШК, или культура БТ, или культура ША. В связи с распространяющимся мнением об участии дунайских культур в создании индоевропейского
При этом этническая общность, хотя она и предполагается археологической культурой, остается социально неопределенным понятием и может соответствовать и роду, и племени, и союзу племен, и даже, по-видимому, просто соседствующим разноязыковым популяциям.
Ср. следующее замечание В. Кучки: «…развитие языков подчиняется иным законам, нежели развитие культуры. Параллель между явлениями языковыми и культурными не так отчетлива, как между развитием культуры и антропологическим складом творцов соответствующих культур» [Kóčkа 1957: 107].
