их язык, то в применении к неолитическому населению Европы это заключение звучало бы совсем не парадоксально. Зависимость человека от природы была настолько велика, что сходные географические и геологические условия определяли и сходство в экономике, домостроительстве, верованиях и обрядах, и только язык мог служить различительным признаком. Языковые различия могли быть при этом большими или меньшими, что зависело не столько от генетических, сколько от типологических критериев. Можно полагать, что по мере углубления в доисторию число случаев affinité будет возрастать, но мы не обязаны всякий раз аппелировать к праязыку, чтобы констатировать даже значительные структурные совпадения, как не обязаны, встречая в жизни двойников, предполагать наличии у них одной матери, хотя подобные предположения в таких случаях вполне допустимы на уровне научной гипотезы35. Таким образом, здравый смысл требует считаться с естественностью языкового разнообразия в эпоху, называемую праиндоевропейской, и на территории, также определяемой как праиндоевропейская. Именно фактор больших расстояний явился одним из поводов к построению теории языковых союзов, но тот же фактор предостерегает от чересчур упрощенного применения этой теории. В самом деле, если оставить в стороне идею единого праязыка, то вместо него следовало бы постулировать наличие целого ряда индоевропейских очагов, рассеянных от Гиндукуша до Карпат, а это, при недостаточной трезвости в оценке археологических и антропологических данных, может привести к «экстралингвистическому мистицизму», например к предположению, что долихоцефалы-блондины склонны к индоевропейскому строю языка, но при условии, что они имеют БТ и украшают сосуды шнуровым орнаментом, а, напротив, долихоцефалы-брюнеты становятся лингвистически индоевропейцами, если строят колесные повозки и пользуются расписной керамикой. Не приходится говорить, насколько сомнительна научная ценность подобных умозаключений.
В свое время А. Мейе указывал, как на один из существенных недостатков классической индоевропеистики, на то, что «сравнительные грамматики обычно строятся так, как если бы все явления, совпадающие в разных языках, развившихся из одного “общего языка”, относились к периоду первоначальной общности» [Мейе 1954: 45]. Из замечаний А. Мейе можно сделать вывод, что даже в обособившихся языках возможно параллельное развитие, обусловленное «праиндоевропейской инерцией», т. е. теми тенденциями, которые действовали в тех или иных языковых коллективах еще до сложения исторических языков. Но эти тенденции с равным успехом можно объяснить и без помощи «праисточника», а исключительно из структурного сходства этих языков. Указанного недостатка оказалось для В. Пизани достаточно, чтобы полностью отказаться от поисков легендарного праязыка и ограничиться задачей сравнения явлений и реконструкции праявлений, представляемых в виде системы изоглосс, ретроспективная компрессия которых и дает так называемый праязык (см.:
Здесь ничего не говорится о лексических совпадениях и корневых соответствиях, которые являются более серьезным аргументом в пользу генетической интерпретации языковых сходств, однако и они могут быть отчасти результатом «ситуационного
