и непристойную картину, от которой так и веяло мрачностью и какой-то чертовщиной, как будто это произошло не в наше время, а в каком-то средневековье, когда правили дикие, жестокие законы.
– Вот в том то и дело, Максим, – полковник словно читал мои мысли, подчеркнув своей фразой то, о чем я думал.
– Вы знали сына Хлебодара?
В том, что Тарасенко был лично знаком с председателем «Светлого пути», я не сомневался. Они пересекались на партийных собраниях, областных съездах, да и часто на городских праздниках, устраиваемых по тому или иному поводу. Я лишь видел фото Хлебодара на страницах газет, лицо которого довольно таки часто мелькало в прессе. Еще его снимок висел на городской доске почета, среди таких же передовиков производства, прославляющих наш край. Его лицо мне помнилось волевым, устремленным, как и подобает быть управленцу, руководящим передовым колхозом области.
– Нет. Не знал.
– А что можете сказать о самом Хлебодаре?
Тарасенко повернулся ко мне, окинул меня каким-то странным взглядом, затем немного задумался, и лишь после этого стал говорить.
– Якова Ильича я знаю давно. Лет пятнадцать, как только он стал во главе колхоза. Человек он конечно не простой. Но сам понимаешь, поднять колхоз до такого уровня, нужна крепкая рука хозяйственника. Напорист. Любит быть первым. Его «я» всегда на первом месте. Инициативен. Для него не существует слова «нет». Иногда крут, ты надеюсь, понимаешь, о чем я?
Я кивнул, продолжая слушать характеристику председателя и теперь уже отца, потерявшего сына.
– Прямой в общении. Может и крепкое словечко сказать в разговоре.
– Фронтовик? – об том факте из жизни Хлебодара у меня был пробел. Статьи читал, но вот запамятовал.
– Воевал, конечно.
– Сын то, небось, у него взрослый… – и я осекся на мгновение, а затем вставил – … был. Семья там… своя.
– Вот тут ты ошибаешься, капитан. Насколько я помню, то женился Яков Ильич поздно, а соответственно детки пошли то же поздние. Старший сын помниться этим летом школу закончил. Вот его как раз и убили.
– Еще дети есть у председателя?
– Вроде бы, да, но вот кто не помню.
Беда непомерная, несоизмеримая. Терять детей – дело неправильное, даже можно сказать жуткое, страшное. Нет сильнее горя, чем утрата родной кровинушки. И моя мысль невольно перевернулась в сторону матери убитого. Ведь она дала ему жизнь, которую кто-то оборвал, навсегда зарождая в ее сердце и душе постоянную боль и муку.
– С супругой Хлебодара пересекались? – не стерпел я и поинтересовался насчет второй половинки председателя, которой выпало самое суровое и тяжкое испытание.
– Виделись несколько раз. Дай Бог памяти, как же ее зовут то… – но Тарасенко быстро порывшись в своей памяти, вспомнил имя жены Хлебодара. – Наталья. Точно. Наталья Митрофановна. Верно. Женщина спокойная,
