Мраморное личико, плоская грудка, точеные ручки и ножки… Девочка-девочка-вечная девочка… О таких и мечтают взрослые мужчины, которые желают себе девочек.
Это желание могло быть таким сильным, что куколке простили бы ее капризность, и изменчивость настроения, и неверность, и требовательность, и недоступность.
Чем меньше женщину мы любим, – вечная классика. Чем меньше мы любим мужчину, тем более ценными становимся в его глазах. Игры взрослых людей. И вот дистанция уменьшилась, и ты раскрылась, впустила его в свой мир и через некоторое время начинаешь слышать сарказмы в свой адрес и грубые шутки, и думаешь: я больше не принцесса. И не знаешь, как это исправить. Как?
Не-куколкам, как я, отводили второстепенные роли. И мы были довольны, потому как в свете рампы мы смотрелись бледно и проигрышно: не было ни породистости, ни лоска, этой самой ухоженности и гламурности, которая буквально блестела и кричала из человека, и его невозможно было не заметить. Нравится тебе или не нравится, а некоторые выпадали из толпы и кричали собой: вот она я!
Итальянские, я видела их в витрине и они безумно нравились мне, и я не мечтала о них, а только поглядывала, и они, эти туфельки, стоили четыре сотни, как раз столько нужно было мне в месяц, чтобы прожить, и даже неплохо прожить. Произведение искусства, – я пела дифирамбы дизайнеру, – деликатес в повседневном аутфите!
Куколкам полагались подарки. Сначала были большие глаза у нашей группы: откуда у тебя такие туфли, деньги на туфли? И потом прозвучала фраза, очень тихо, без всякого стыда и смущения, а как само собой разумеещееся: он дал. Он – это был наш преподаватель.
Я уже давно подозревала: хотя некоторые люди и видели меня каждый день, все же не подозревали о моем существовании. Вопросы собственной невидимости давно волновали меня, точнее сказать, с детства.
Потому, когда я встретила его прошлым летом, да, на какой-то хореографической тусовке, он меня не заметил, не увидел, не узнал, но я его – да, – ведь и за его жизнью, которая моей проходила совершенно параллельно, и за нею наблюдала. Его черная кожаная куртка была еще более потертой, и вот уже стала заметной лысина, и лицо словно стало рыхлым и начало сползать, черты теряли определенность. Внутренняя загнанность, которая была глубоко внутри, стала проступать наружу и бросилась мне в глаза. Я поняла, что он безнадежно опускается.
Теперь он больше не возил своих студенток на дом, потому что и они вроде как не хотели. Срабатывал инстинкт самосохранения: не соприкасаться с разложением и внутренней надорванностью другого человека, которое как заразная болезнь, как ржавчина.
Теперь к нему на дом приезжали зрелые одинокие женщины. Он заботился о них. Я называла его квартиру отелем для одиноких женщин. Он называл это заботой. Однажды мы ехали в машине втроем: я, мой знакомый за рулем и женщина, которую нужно было отвезти к нашему преподавателю, о которой нужно было позаботиться.
Она была милая, стеснительная, занимала в машине совсем мало места,
