Миска разлетелась на части, осколки покатились по скобленым половицам. Анисим шагнул на середину кухни и рявкнул:
– Где?!
Не сводя с него остановившегося взгляда, старуха попятилась, но Анисим резко схватил ее за руку.
– Где мужик?!
– Ты чё?! Ты чё?! – пытаясь вырваться, пришибленно забормотала старуха, но, увидев побелевшие глаза незваного гостя, тоненько заверещала: – И-и-и… Убивають… И-и-и…
Анисим выпустил ее, и Евдокия Евлампиевна безвольно рухнула на лавку, причитая и мелко-мелко крестясь, забилась в самый далекий угол.
Продолжая сжимать в руке кол, Белов резко отдернул занавеску на печи. В полутьме широко округлились несколько пар детских глаз. Анисим кинулся в комнату, где на высокой «варшавской» кровати не один уже год лежала разбитая параличом древняя старуха – мать Кунгурова. Мазнув взглядом по перекошенному в ядовитой ухмылке неподвижному лицу, Анисим шурнул колом под кроватью, коротко выругался и, вернувшись в кухню, снова надвинулся на Евдокию Евлампиевну:
– Где мужик?!
– Ни-и-и… зна-а-ю-ю… – икнув от испуга, с новой силой взывала женщина, закрываясь от гостя дрожащими руками. – Не-е-ту…
В подполье тоже оказалось пусто. Грохнув крышкой, Белов рванулся во двор, пробежал мимо начинающего коченеть волкодава, осмотрел хлев, где от него шарахнулись к стене пугливо заблеявшие овцы и сбились в кучу глупо пучащиеся коровы и телята, заглянул в конюшню с массивными рабочими и тонконогими выездными лошадьми, в поветь для саней и телег, в амбары, сарай. Ни там, ни в просторной риге Кунгурова не оказалось, и Анисим яростно принялся ширять колом в стоге сена.
– Остановись, Анисим! – закричал наконец-то настигший приятеля Терентий Ёлкин.
– Все одно порешу! – не оборачиваясь, кинул Белов и распахнул дверь маслодельни.
В нос ударил кислый запах перестоявшего молока, прелых онуч, из-под ног покатился жбан с обратом, в лунном свете причудливо горбатился поблескивающий медными частями сепаратор «Альфа-Лаваль», выписанный Кунгуровым, на зависть Зыкову, аж из самого Нижнего Новгорода. От грохота проснулся и подскочил с постеленного на лавку тулупа взлохмаченный работник Кунгурова старожилец Митька Штукин, которому лет двадцать назад встретившийся в малиннике медведь изжевал ногу да так намял бока, что Митька до следующей осени лежал пластом и похмельный фельдшер, мрачно осматривающий его, каждый раз констатировал: «Не жилец».
– Чё такое? Чё такое? – ошалело крутя головой, выкрикнул Митька.
– Хозяин где? – угрюмо бросил Анисим.
– Хрен его знат, – дернул плечами Митька, переступая босыми ногами через пролитый обрат. – Гулят, поди…
– Э-э-х-х, запалю! – простонал Анисим и, круто развернувшись, устремился к гумну, к темнеющим рядом стогам сена. Он разъяренно чиркал спичками, но на плечах его повис перепуганный Терентий.
– Опомнись! Разе можно?! На каторгу пойдешь!
Белов
