в предрассветных сумерках, когда небо еще только начинает бледнеть, меня разбудила мама и жестом попросила молча следовать за ней. Сейчас я понимаю, почему девочек уводят на обрезание так рано – чтобы их отчаянные крики не напугали всех кочевников сомалийской пустыни. Мы все дальше уходили от нашей стоянки, продираясь сквозь заросли.
– Давай здесь подождем, – сказала мама, и мы уселись на холодную землю.
На небе занималась заря, издалека доносился стук сандалий цыганки. Мама окликнула ее по имени и спросила:
– Это ты?
– Да, пришла вот. Ну-ка, садись вон на тот камень, – обратилась она ко мне. Она даже не поздоровалась, не говоря уж о том, чтобы как-то подбодрить меня: «Дружок, сейчас тебе будет очень больно, но ты справишься». Живодерка словно следовала какому-то строгому регламенту и вся была сосредоточена только на своем деле.
Мама усадила меня на камень, сама примостилась сзади меня, прижала мою голову к своей груди, а ногами широко развела мои ноги. Затем протянула мне кусочек коры и прошептала: «Прикуси покрепче». Вдруг у меня перед глазами всплыло искаженное лицо Аман.
– Мама, мне же будет больно, – в ужасе прошептала я.
– Варис, милая, будь, пожалуйста, умницей. Я здесь совсем одна, ты же знаешь, что я не удержу тебя. Будь храброй ради мамы, все закончится быстро.
Я открыла глаза и посмотрела вниз, где у моих ног копошилась цыганка, готовясь к обряду. Она зловеще на меня поглядывала, а я, в свою очередь, не сводила глаз с нее. Мне обязательно нужно было увидеть, чем она будет меня обрезать – мне представлялось, что она выудит из своего мешка огромный нож. Но нет, меня собирались калечить обломком бритвы с лезвием, на котором запеклась кровь, – цыганка лишь поплевала на него и протерла о край своего платка. За горизонтом появлялись первые лучи солнца, но вокруг все еще стояла тьма, почти ничего не было видно. Через секунду исчезло и это – мама накинула мне на глаза накидку.
И тут боль пронзила меня насквозь – мое тело, мои гениталии резали тупой бритвой. Раз-два, вправо-влево – она пилила меня, словно я была не живым человеком, а куском мяса на рынке. Ни одному писателю, ни одному журналисту не под силу подобрать верные слова, чтобы описать это. Даже сейчас, через столько времени, я не могу поверить, что это было со мной, что люди могли придумать этот страшный обряд.
Я не шевелилась, потому что понимала: даже если я вырвусь и убегу, как Аман, они догонят меня и все начнется заново. И еще я хотела, чтобы мама гордилась мной. В моей голове крутилась только одна мысль: «Не дергайся, и все закончится». А еще я молилась. Видимо, Господь надо мной сжалился, потому что в итоге я потеряла сознание и половины всего не чувствовала. Однако худшее было впереди – цыганке предстояло еще зашить мою зияющую рану. Колючими ветками акации она протыкала мою плоть, а затем продевала в дырочки белую нить. В какой-то момент
