исходила угроза. Я отводила взгляд, и мне казалось, что из двух углов комнаты смотрели на меня и корчили рожи горбатые китайцы, вероятно, вышедшие из чашек.
Вскоре по приезде я заболела коклюшем и стала проводить почти все время во дворе. Я ни с кем не дружила, и желания не было. Каждому приближавшемуся ко мне я говорила: «Не подходите ко мне, у меня коклюш, я заразная». Во дворе, пустом и унылом, была единственная вещь, которая меня интересовала, – столб. На столбе – сетка с дыркой посередине. Я часто стояла, задрав голову, под сеткой с дыркой, стараясь понять, что это. Когда я чувствовала, что приближается приступ, то спешила подняться в комнату. Я боялась приступов. Задыхаясь, я быстро карабкалась вверх по деревянной длинной лестнице, распахивала дверь и зарывалась в колени тети Ирочки. Мне было пять лет.
Однажды, вот так вскочив в панике в комнату, стараясь задержать приступ, я услышала:
– Пожар! Горим!
Горели провода в нашей комнате. Угрожающий, страшный, тяжелый, беспрерывный гул полз по проволоке, обмотанной чем-то белым, из угла комнаты к двери.
– Горим! Пожар! – Ирочка выскочила в коридор.
– Горим! – неслось из открытой двери.
Я замерла у открытой настежь двери. Вдруг в дверь вскочил парень и, не раздумывая, подпрыгнув, повис на проводе и оборвал его. Пожар кончился. Но потом долго страшный гул и ползущий по белому шнуру красный огонь вспоминался мне.
Однажды бабушка взяла меня с собой. Мы долго ехали на трамвае, потом шли, пока не попали в какую-то зеленую будку, заполненную женщинами. Бабушка, в своем неизменном нарядном белом платье с оборками и кружевами, с большой камеей на груди, пыталась протиснуться сквозь толпу. Стоял страшный крик. Женщины кричали, бабушка тащила меня за руку сквозь плотную толпу. «Пропустите, я с больным ребенком!» – слышала я. Очень отчетливо помню бабушкину белую руку, протянутую мне сквозь толпу женщин. Саму бабушку я уже не вижу, я вижу только белую руку, голую по локоть, протянутую сквозь толпу. Только руку, родную знакомую руку с двумя коричневыми пятнышками. Я схватилась за нее. Я сзади, среди толпы, как на цепочке… бесконечный крик… крик… и бабушкин голос: «Пропустите! Я с больным ребенком!» Вероятно, у меня начался приступ кашля. Как я оказалась на улице, у красной кирпичной стены за углом, я не помню. Рядом не было никого. Я стояла, прижавшись к каменной стене; яркое солнце светило мне в лицо, обволакивало меня и грело своим светом, а я смотрела на синюю прекрасную широкую Неву. Вдали плыл белый пароходик. Он удалялся от меня и казался маленьким. Что понимала я? Что чувствовала? Но в тот момент я точно знала, что эта прекрасная картина – яркое солнце, синяя-синяя широкая Нева и удаляющийся белый пароходик – все это не для меня. Ни Нева, ни белый пароходик, уплывающий вдаль, ни яркое солнце, заливающее своим светом прекрасную картину, – не для меня! Может, мне не поверят, но все было именно так, как описала это Анна Ахматова. Вероятно,
