style="font-size:15px;"> – Не нравится.
Бабушка удивлялась, но ничего не менялось. Всю дорогу до Ленинграда мы пили темно-красный чай и ели печенье с маслом.
– Это так вкусно, – повторяла бабушка, намазывая на печенье толстый слой масла.
Возможно, бабушка все-таки вынудила меня есть печенье с маслом, поскольку другого ничего не было. Но отвращение к этому осталось у меня на всю жизнь.
Что еще помнится из поездки?
Причесывание. У меня уже в то время были косички, и вот по утрам бабушка начинала меня причесывать. Я кричала: «Больно!» А почему не было больно, когда мама причесывала?
Что я могла ответить? Что мама аккуратно прядь за прядкой проводила гребешком, а бабушка накидывалась на волосы и водила гребешком с силой по голове сверху донизу, не обращая внимания, спутанные волосы или нет? Она, по-моему, даже не понимала, что надо мягко распутать пряди спутанных за ночь волос. Несколько раз я отказалась от прически.
– Ну и ходи трепаная, – сказала бабушка.
Вообще мы с бабушкой были недовольны друг другом и целые дни проводили в молчании, сидя на белых прекрасных диванах.
Мы приехали в Ленинград летом 39-го и поместились в комнате у дяди Славы, маминого брата, в Лесном, на Объездной. Дом был бревенчатый, двухэтажный. Вход в дом был со двора, и подниматься надо было по очень крутой и узкой деревянной лестнице. Дом был знаменит тем, что там жили раньше сотрудники академика Иоффе. В двадцатые годы здесь жил дядя Жоржик, потом из Рыльска приехала моя мама. За ней моя прабабушка Елена Андреевна и Володя, в память которого и был назван мой брат. Приехал дядя Гриша. Бабушка. Дядя Слава. Когда мы с бабушкой приехали в 39-м году, там жили только дядя Слава с женой Ирочкой (дочерью тети Кати) и маленьким, только что родившимся сыном Аликом. Дядя Слава и его жена тетя Ирочка были троюродными братом и сестрой. Как мы размещались в одной комнате, я плохо помню. Кажется, бабушка уходила спать к соседке, матери какого-то академика, живущего в этом доме. Я спала на двух приставленных друг к другу венских стульях. Спать было очень неудобно, стулья иногда расходились, и я повисала между ними. Алик спал в коляске рядом со мной. Где размещалась кровать, на которой спали дядя Слава и Ирочка, я не помню. Посередине комнаты стоял большой стол. Часть стола была завалена пеленками, там бесконечно пеленали Алика Ирочка с тетей Катей. Тетя Катя была совершенно не похожа на ту, что рассказывала маме про Порт-Артур. Меня она вообще не видела. Она вся была поглощена Аликом. Он по целым дням плакал, а тетя Катя и тетя Ирочка суетились над ним. Я простаивала часами, вцепившись в край стола, глядя, как ему в попку вставляют резиновые трубочки, как обе тети поглощены этим, как радуются и переглядываются, когда из трубки течет коричневатая жидкость или выходят газы. Я жила в каком-то оцепенении, не помнила мамы, Рыльска, Горика, папы. Здесь текла жизнь, в которой мне не было места. С утра тетя Ирочка причесывала меня, и я садилась надолго за тот кусочек стола, который не был прикрыт пеленками. Мне подавали прекрасную чашку чая. Чашка заманивала меня в сказочный мир, где над синей рекой, среди
