замысловато переплела руки.
– Чего тут уметь? – приглядевшись, удивился я. И со второй попытки сделал то же самое.
– Чего, чего, – передразнила тетя Оля. – А того, что на этой планете на сей фокус способны только мы с тобой.
– Почему?!
– Кости рук у нас так устроены, – сказала она.
Я пожал плечами: устроены так устроены, чего голову ломать!
Тетя Оля, прищурившись, посмотрела на меня сверху вниз. Теперь она уже не казалась мне такой уродиной, как вначале. Просто к ее лицу нужно было привыкнуть, приглядеться. И тогда впечатление резко менялось. Собственно, у меня оно уже изменилось.
– Знаешь что? – продолжала она. – А я ведь есть хочу! Я ведь досюда через пол-Европы пробиралась! Имеется тут у вас какой-нибудь огород?
– Ага, – сказал я.
– Не «ага», а «разумеется, сударыня», – строго поправила она. – Тебе не в лом будет утащить с кухни немного хлебца?
– Угу, – сказал я.
– Отлуплю! – пригрозила она.
Мне было не в лом, и я сбегал на кухню за хлебом, а заодно прихватил немного масла в масленке и солонку – кто знает, что взбредет этой новоявленной тетушке в голову! Проходя мимо веранды, я видел, как дядя Костя что-то внушал маме, помогая себе экономными жестами, от которых по гостиной гулял ветерок, а мамуля молча слушала его, подперевши щеку, а вот слов его было не разобрать, как ни старайся.
– Веди на огород, – сказала тетя Оля, по-хозяйски беря меня за руку. – Мама не станет ругаться, если мы стырим парочку огурцов и помидоров?
– Не-а, – сказал я.
– Ты как, прикидываешься лопухом или лопух и есть?! – рявкнула она. – Отвечай развернутыми фразами: дескать, полагаю, что не станет…
– Ладно, – сказал я.
– Не ладно, а «хорошо», горе луковое.
Мы обогнули дом и попали на мамины грядки. Тетя Оля сразу же сорвала самый красный помидор и отдала мне, а себе нашла самый большой. Мы вымыли их под ржавым рукомойником с пипкой, синхронно посолили, надкусили и моментально обляпались в одних и тех же местах.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – сказала тетя Оля, утираясь сорванным листиком.
– О чем?
– Ты думаешь – ты и говори.
– Еще чего! – возмутился я. – Вдруг я какую-нибудь глупость думаю! Стану я ее вслух говорить…
– Пока что ничего умного ты и так не сказал. А вот когда начнешь выражать свои мысли вслух, авось и обогатишь свою речь. У тебя же на лице все написано, малыш!
Малыш… Пожалуй, она была единственная, в чьих устах такое обращение не звучало аллегорически.
– Но ведь это же вы сказали, что знаете, – упирался я.
– Конечно, знаю!
– А если я думаю о чем-то другом?
– Давай играть честно, – сказала она. – Согласен?
– Угу…
– Не «угу», а «ay-ay, ma’am!»[6]
– Чего-о?!
– Не
«Да, сударыня» (
