стене. Другой стоял в профиль, спиной к первому, куда-то нёс камень в руке из камня, прижимая его к каменному пиджаку. Я поискал хоть что-то не каменное и убедился, что всё было каменным. Взгляд мой застрял на щеке человека, который стоял на картине в профиль, щека была выщерблена так же, как каменная стена. Я неожиданно ощутил, что тоже начинаю каменеть, с тех пор я научился каменеть. Так и кажется мне с юности, что в подобном каменном состоянии время, как будто, застывает.
– Наша юность, – сказал Каликин, – самый сложный период жизни. По частоте и глубине того, что я в юности пережил, мне кажется, главная часть моей жизни пришлась на период моей юности. Но я боюсь повторить свою юность. Она беспечна, жестока, прекрасна, опасна, стремительна, мучительна. И удивляюсь тому, что слышу, поразительно часто слышу: ах, вернуться бы в те годы! Кстати, вот неплохая тема для интересной беседы в будущем: хорошо ли жизнь свою повторить? Заранее хочу предупредить, и тем избежать ненавистного спора: у меня нет никакого мнения по поводу тех, кто хотел бы в точности повторить свою прошлую жизнь. Эти люди мне непонятны. Они как деревья, галька, птицы, как всё, что бездумно повторяется, они – бездуховная материя, которая есть непонятно зачем. Мне даже страшно подумать о том, что пережитое повторится, в жизни моей было много боли. Скажешь кому-то об этой боли – не понимают, удивляются, пытаются сравнивать переживания. Вот, говорят, и меня так ударили, и ничего, как собака, встряхнулся, и дальше по жизни побежал. А я, тонкокожее существо, от примерно подобного удара скулил, забивался куда-то в щель и долго страдал там наедине…
– Любопытно, как долго он уже спит? – сказал Каликин, заметив мужчину, уронившего голову на стол.
– Вы знаете, глядя на него, – продолжал говорить Каликин, – я вспомнил невыдуманную историю. В одном нью-йоркском книжном издательстве, выпускавшем философские труды, лет тридцать работал Джордж Руксельбаум, ему было лет за пятьдесят. В комнате, где он корпел над рукописями, сидели ещё двадцать три человека. Постоянно сгорбленный над столом, корректор редко общался с другими, казался очень скучным человеком, к нему все привыкли, как к старой мебели, то есть его не замечали.
В один понедельник он корректировал манускрипт Леонарда Абадонина, никому неизвестного автора; манускрипт тот решили напечатать ввиду необычного взгляда на мир. Во время работы у Руксельбаума случился сердечный приступ, и он тихо умер за столом. Никто не заметил происшествия, и в конце рабочего дня все, как ни в чём не бывало, ушли. Все знали, что Джордж уходил последним, и на работу являлся первым, – так что никто не нашёл необычного в том, что он был всё в той же позе и на другой день, и на следующий. Утром в субботу пришла уборщица, увидела Джорджа за столом, поколебалась и спросила, почему он работает в выходной. Джордж, понятно, не отвечал; вот так уборщица и обнаружила, что за столом сидел мертвец, от которого стал исходить трупный запах. Посмертный анализ подтвердил, что Джордж после сердечного приступа был мёртвым
