ближайшему соседу, которому все – одна сплошная черная икра. Сосед этот, Вова Чулюкин, знает, что черную икру хорошо намазывать на красный диплом, и еще лучше – на ученую стелены, но самая крупная черная икра водится конечно же в парткоме, куда Вова часто заходит. И если Вову кто-то мимоходом спрашивает, какого черта эта бездомная истина слоняется по физфаковским коридорам и лабиринтам, Вова морщит лоб, приподнимает левую, профкомовскую, бровь, на всякий случай опускает правую, парткомовскую, и, скромно показав два золотых зуба, усмехается: «Потому что некому ее как следует трахнуть…» И самый крупный, однорогий черт, что залез уже Вове за шиворот, мочится на исписанный матершиной стол, и это выглядит так естественнонаучно! Никто, никто, никто не посмеет сделать сиротку-истину своей, индивидуальной, никто не посмеет взглянуть ей в лицо!., ей, безличностной и безликой!.. И пусть она до поры до времени тут слоняется: это нисколько не мешает нам пользоваться нашим статистически выверенным результатом: 2x2=5.
Именно здесь, налево за углом, проводят свои лучшие годы неизлечимые графоманы, психопаты, походно-строевые барды, туберкулезники, диссиденты, шизофреники и комсомольские стукачи… и многим-многим другим тоже хочется сюда, и лысые мальчики орут: «… а мы еще, а мы пока…» – и все он конечно, пока еще не старики, эти двадцатилетние, хотя лысины у них – сплошь радиоактивные.
Здесь, налево за углом, лысины не только холят и лилеют и патриархально возносят над остальными частями тела: здесь ими сверкают. Лысина лысине, разумеется, рознь, и среди множества сверкающих лысин больше всего затмевает взор яйцевидная макушка доцента Суховеева: на ней сроду ничего не росло. Никто не знает, сколько этому фантомасу лет, но все уверены, что с него-то мода и пошла: с угнездившейся у него на макушке аналитической геометрии. Ни бровей, ни ресниц, ни усов, ни даже плохонькой, наполовину выщипанной бороденки – один сплошной розовый кукиш с губастым ртом и кое-как приделанными к нему разлапистыми розовыми ушами. Доценту Суховееву здесь вольготно: никто на него в этих коридорах и лабиринтах никогда не натыкается: его здесь обходят. И, обходя, многие делаются совершенно обходительными, думая таким образом от проклятой суховеевской аналитической геометрии отделаться. Не тут-то было! Овевающий суховеевскую лысину сквозняк зловеще ползет к экзаменационной аудитории, и там… пять, десять, пятнадцать и сколько угодно раз экзаменующийся недоумок пытается в правильном падеже написать свое имя, при этом начисто забыв, как его, недоумка, зовут… Один только вид этой заикающейся от страха, покрытой мурашками жертвы омолаживает доцента Суховеева лет этак на пятьдесят, и на его безреснично- безбровном лице, кукишем торчащем из похоронного пиджака, распускается рыхлая, бледная улыбка. Еще немного… ну, еще… еще несколько капель свежей, весенней крови!., еще немного этой утренней наивности!.. Рыхлая улыбка растягивается до обвислых мочек розовых, дряблых ушей, ползет к морщинистому затылку, стекает за шиворот… Одной
