вундеркинды; я пользуюсь «Апассионатой» в темноте и запутанности того нескончаемого лабиринта, куда пробралась – в поисках каких-то своих радостей – моя весенняя, синяя, танцующая воля… Но только сдается мне, что старый скрипач уже умер, иначе разве стала бы так торопиться с приходом эта, помноженная на осень весна? Жаркий сентябрь, налетевший с востока суховей… Во дворе музыкальной школы зацвела черемуха, к ней присоединились вишни и абрикосы; и собиравшиеся уже было улететь ласточки никак не утолят своей несвоевременной жажды света и синевы… Желтые листья, ягоды рябин, последние паутины бабьего лета, черемуховый цвет… У этой черемухи совсем нет запаха: она застала лишь смерть. А старый тополь под окнами школы шумит и шумит… и никак ему, старому, не нашуметься… Ветер, ветер… завтра он переменит гаправление, завтра придут морозы, завтра… Завтра я найду на подоконнике немытый граненый стакан и пахнущие валерьянкой ноты, и старую шляпу на вешалке, и стоптанные ботинки в шкафу… и потом придет уборщица и выбросит все это… И Вивальди, откинув со лба монашеский капюшон, погонит маленький школьный оркестр: «Дальше, дальше!..»
Наконец-то мои ни о чем не подозревающие родители это узнали: оказывается, я гожусь!
Они могли бы узнать об этом и пятнадцать лет назад, в год моего белого тигра, но им было тогда некогда; и они могли бы, по крайней мере, отложить это свое узнавание на «потом», до каких-то более теплых времен… но нет, в теплые времена они вовсе не верят, предпочитая прилично мерзнуть. Они бы, может, и на этот раз ничего не узнали, если бы случайно не напоролись на вечно голодную, ненасытную и жаждущую производственную необходимость. Она, понятное дело, тут же принялась клянчить и выторговывать у них что-нибудь на десерт, какую-то свою сладкую возможность, хотя бы какой- нибудь дешевенький леденец; и мой отец, посоветовавшись с товарищем Сталиным, взял да и переступил порог музыкальной школы, без лишнего шума, с оглядкой.
На пороге его встречает директор: с охапкой свежих, как первомайское утро, похвальных грамот и благодарностей. При этом лицо директора ничего не выражает, поскольку из употребления оно давно уже вышло и, проткнутое дыроколом, давно уже подшито к какому-то делу… Но то, чем вместо лица директор в рабочее время пользуется – нечто приятно легкое, удобное для переноса из одного кабинета в другой – оно-то как раз выражает!., выражает готовность что-нибудь на подручном инструменте прямо сейчас и сыграть, и мой отец – вместе с товарищем Сталиным – кумекает: неужто у нас завелись играющие директора? И, заметив такое недоумение, директор ведет отца в кабинет и дает ему самому инструмент потрогать и пощупать: такой громоздкий, местами обшарпанный, кое-где чем-то смазанный, а в общем-то совершенно нормальный рычаг. Приподнять, сковырнуть, спихнуть, подтолкнуть, а при случае и долбануть. И отец, конечно, размяк, расчувствовался… вспомнил даже, как его на самом деле зовут… вспомнил, что в детстве его учили играть на каком-то народном
