не одну дюжину достаточно веских возражений и заодно этой штукой самому и приколоться, скажем, на нее сев… а можно этой кактусовой колючкой что-нибудь актуальное нацарапать, скажем, коллективную благодарность или простенький, но с большим вкусом, некролог… но лучше всего ею что-нибудь разбередить, какую-нибудь наспех зашитую рану, какое-нибудь кое-как захороненное чувство… И кто- нибудь непременно скажат: «Как, однако, глубоко это искусство, как оно, кстати, остро!»
– А этот твой Рихард Герлинг, – с вызовом продолжает Вероника, – вряд ли когда-нибудь выберется из своей немецкой провинции: из концлагерной Караганды и полуголодного Ташкента…Тогда как мне от твоего подоконника до Москвы- рукой подать. Или, скажем, до Киева, где живет моя партийнобородатая тетя, хотя лучше – сразу в Америку.
Съехав с подоконника, Вероника усаживается на пол, и грядушка моей никелированной кровати начинает дрожать от ее колюче-непочтительного смеха. Разве кому-то из присутствующих здесь не зябко, не жестко, не колко?., разве кого-то здесь не тошнит?., не знобит?… Разве этой лунной мудрости здесь не одиноко?., не грустно?., не страшно?…
– Кто он, собственно, такой, этот твой Рихард Герлинг? – продолжает Вероника, сидя в полосе лунного света, – Застарелый недоучка и самоучка. Рычащий за роялем немец. Бывший зэк.
Она чиркает спичкой, закуривает, и на ее тонком, бледном лице вспыхивает след какой-то ослепительной звездности: так может гореть лишь стальная воля. Воля, поворачивающая вспять великие реки, превращающая в щебень отвесные скалы и строящая потом из этого щебня подпирающие облака оффисы, на фасаде которых заранее предусмотрено место для схваченной с неба звезды. У этой стальной воли много сердец и голов, и самым большим ее достижением остается – на все времена и века – отсечение от этих сердец и голов неизменно примазывающейся к делу души. Но сколько ее, эту никчемную душу, не отсекай, она нет-нет да и заявит о себе какой-нибудь своей слабостью. Найти бы от этой напасти радикальное средство и самым радикальным образом сбагрить проклятую какому-нибудь старьевщику… Уж не ее ли, словно замерзшую, полудохлую птичку, приютил на своем концлагерном подоконнике Рихард Герлинг?… не она ли, проклятая, выманила его, стареющего, седеющего, растерявшего почти все зубы, сутулого и изможденного, на сцену? Кстати, по сцене безопаснее всего ходить вдоль колючей проволоки.
Докурив сигарету, Вероника достает из заднего кармана вельветовых штанов завернутый в обрывок газеты бычок, снова чиркает спичкой, и едкий дымок, подобравшись к моим ноздрям, торопливо напоминает мне о добротном и толстом, висящем на ручке двери солдатском ремне. Такие бычки у нас в школе в ходу: их удобно передавать под партой, во время урока, друг другу… глядишь, дойдет и до учителя! Недавно нам, баранам и овцам, поменяли красные пионерские ошейники на железные бляхи с профилем Ленина, и даже самым плохим ученикам стало ясно, что все это – один сплошной навоз, а мне
