– ни одного огня?., и сколько не кричи: «Огня! Огня!..», так ни до чего и не дозовешься…
– Не дозовешься… – соглашается старый скрипач, и на его бледном, увядшем лице что-то вдруг вспыхивает, распускается, расцветает… нет, это всего лишь отсвет зимнего заката, стремительно гаснущего над лесом, – … и когда ты наконец устанешь томиться и звать, мечтать и надеяться, когда все ручьи и закаты, и само море окажутся для тебя мертвыми, тогда, пожалуй, и будет самое время выяснить, так ли уж тебе этот огонь нужен. И вся твоя жизнь, долгая или короткая, может оказаться всего лишь запалом, всего лишь досадно медленным тлением… Но и это уже кое-что… – он вытаскивает из кармана штанов мятый носовой платок, сморкается, вытирает слезящийся глаз, – … хотя бы такое вот начало.…Так, чтобы потом – без учителей и школ, чтобы самому… Самому! – глядя на меня покрасневшими глазами, он хмурится, злится, ворчит… – Чтобы не сделаться уткой славы и надувным матрасом успеха, чтобы быть'. А что, собственно, есть!.. Есть только свет.
Обычно старика никто не слушает – да и зачем? Мало что-ли неудачников и пьяниц, которым непременно нужно своим прошлым с другими поделиться? В особенности те, кто уже свое отсидел, им бы только болтать, только бы издевательски похохатывать, ядовито намекать… а уж эти их анекдоты! На днях вся музыкальная школа и маленький, в полном составе, школьный оркестр ходили смотреть фильм про одного еврея. Собственно, фильм был про Ленина, но еврей оказался в фильме очень кстати, потому что играл – в присутствии Ленина – на рояле. Этот еврей играл и играл, а Ленин слушал и слушал и, решив в конце концов, что это – нечеловеческая музыка, распорядился особым декретом перевести Бетховена из «ихних» в «наши». И чтобы еврей в фильме вышел более или менее натуральным, эту роль дали одному немцу, который был горазд сам, без посторонней помощи, «Апассионату» на рояле исполнять. Этому он научился в карагандинском сталинском концлагере. Попробуй теперь скажи, что наши лагеря некультурные! Да, у Рихарда Герлинга всегда была под рукой клавиатура, и он ею при всех пользовался. Правда, рояль к этой клавиатуре, согласно лагерному распорядку, не полагался, зато подоконник в бараке был достаточно длинным, чтобы все нарисованные на ватмане октавы могли на нем улечься. И всякий раз, примеряясь к виртуозному пассажу и одновременно пялясь на лагерную вышку, Рихард Герлинг… рычал! Ух, как рычал! Сразу за подоконником начиналась решетка, дальше – колючая проволока, еще дальше – уходящая за горизонты степь. И еще была ночь и куцый огарок свечи, и болезненная, надорванная стонами и хрипом тишина…
Об этом фильме все скоро забыли, и маленький школьный оркестр, трясясь на ухабах репетиций и экзаменов, в конце концов угодил в полосу своей маленькой школьной известности: в оркестре появился вундеркинд. Вот ведь, и у нас, на берегах нашей лужи такое водится!.. Такое – это какое?…А такое: неуемно-рукастое, экскаваторно-бульдозерное, если надо, противотанковое. И ничего, что шея у Вероники пока тонковата, а детские плечики узковаты;
