тигры – вещь сама по себе довольно редкая, и вовсе не обязательно, чтобы они приносили кому-то пользу. Иметь в хозяйстве белого тигра – одна сплошная морока, хотя, с другой стороны, хорошо выделанная шкура тоже чего-то стоит. Самое лучшее – белого тигра ликвидировать, согласно инструкции: руби котят, пока слепые. А если тигр уродился вегетарианцем, проще всего определить его в какой-нибудь разъездной зверинец: глядишь, и сдохнет по дороге.
И если уж ради какого-то общего интереса тигру позволяют оставаться белым – скажем, если он особенно шкурой удался – то во всем остальном ему следует немедленно растигритъся. Или, как сказал, причем, по-русски, товарищ-языковед Сталин:
– Шкура за своего тигра не отвечает.
Что касается макулатурных книг, то это в основном сорняк и бурьян, самосевом поднимающийся над постановлениями партии. Много нашим друзьям – тракторам с этим бурьяном возни, много всякого кряхтенья… Ведь не всякий олух приспосабливается читать книги критически', и даже среди тех, кто уже сидит, не всякому по зубам – если зубы еще целы – рельсы и шпалы. Или, как сказал, причем, по-русски, их серый товарищ-языковед:
– В нашем питомнике человеческих душ не следует путать привой с подвоем, и если кто-то сомневается в продуктивности нашей бескорневой системы, мы этого товарища вместе с корнями ликвидируем.
Эти книги куплены моим отцом вовсе не для того, чтобы их кто-то читал, а только для солидности и для обстановки. «Смотри-ка, – скажет грамотей-сосед, – это же собрание сочинений!» И отец уже подумывает о том, что лучше было бы выдрать из обложек всю бумагу и сдать ее на макулатуру, а сами обложки – все-таки собрание сочинений – поставить в шкаф на видное место. Пусть олух-сосед видит: Иван Черно Иванов – грамотный товарищ…
И пока еще бумага из картонных переплетов не выдрана, я тайком справляюсь у моего – теперь уже одиннадцатилетнего – двойника: это ли не потайной ход и лаз в ту самую Европу, где наш товарищ-языковед сроду не имел ни одной родной бабушки, ни одного приблудного прадедушки?… И мой одиннадцатилетний двойник, припадая к еще не разрезанным страницам, кричит так, что даже оттуда, из Европы, слышно: «Выход!., выход!., выход!..»
Может, это совсем рядом?., может, уже за лесом?., на том берегу реки?…
Алое, оранжевое, золотое, затопляющее снега и горизонты насмешливое зимнее солнце. Оно слоняется вместе со мной по молодому, выросшему на месте бывших окопов, лесу, и увязавшийся за нами по пятам короткий зимний день клянчит у голубоватых сугробов и проложенной мною лыжни остатки серебристо-сверкающей, алмазной, жемчужной вольности. Здесь, в этом лесу, среди этих сугробов, судьба несется ко мне в вихре снежной пыли, сбивает меня с ног, обдает мои щеки и губы солнечным смехом – и мы вместе катимся к самому краю откоса, спеша догнать расплавившееся у горизонта солнце. И в самый последний миг, уже на краю, я спрашиваю у судьбы: «Ты?…» И где-то рядом, так близко, ближе и быть
