Разве могу я терпеть, когда кто-то молча наблюдает за мной, спящей, с моего кактусового подоконника? Мое негодование столь велико, что им можно было бы заклеить на зиму все имеющиеся в городе окна; и я терплю это чужое любопытство лишь потому, что мне самой… чертовски любопытно! Я позволяю медленно переползающей вдоль стены тени надкусывать кактусы и сбрасывать на пол ажурный узор занавесок; и я различаю в холодной лунной голубизне контуры призрачного силуэта: острые локти, всклокоченные волосы, подтянутые к подбородку колени…
Вероника?…
Она сидит на подоконнике, спиной к октябрьской ночи, и явно чего-то ждет; и если я скажу, что мне не страшно, я скажу только часть правды: сквозняк загоняет меня с головой под одеяло, и я нащупываю рукой на полу стоптанный тапок… вот сейчас я этим тапком в скользящую по полу тень и запущу!.. Вероника потягивается, зевает: наверняка и ей время кажется поздним. Луна перемещается к западу, ажурная тень занавесок ползет к моей постели, контуры призрачного тела становятся ярче… Да, я вижу теперь клетчатую рубашку, темные, вьющиеся волосы, жилистые кисти рук… глаза\… два горящих в темноте провала… только бы не угодить туда! Только бы не дать этому сквозняку забраться слишком далеко под одеяло, подползти к животу и подмышкам, усесться на спину, вцепиться в затылок… Нет, не так уж мне страшно! И лучше, пожалуй, оставив в покое тапок, сказать: «Располагайся, будь как дома.»
Может, как раз это Вероника и хочет от меня услышать: не меняя сидячего положения, с подтянутыми к подбородку коленями, она беззвучно перемещается вместе с тенью дерева к стоящему в углу пианино, и мне остается только надеятьтся, что она не надумает вот так, среди ночи, что-то свое призрачное, зимнее, сыграть. За стеной – родители, соседи и старший брат- стукач, им всем невтерпеж меня в чем-то противоестественном уличить. Но что за дело до этого призраку? Придавив острым локтем несколько кричащих диссонансов, Вероника распарывает полуночную тишину сверкающе-ледяным глиссандо и принимается, к моему ужасу, выдалбливать костяшками пальцев язвительно-злой, веселый мотивчик: «Поди сюда, поди сюда, поди сюда!..» И в темном углу под подоконником, где вьют свою паутину домовитые пауки, что-то копошится и вздыхает, что-то вот-вот выползет в полосу лунного света и тут же унесется сквозняком прочь, мимоходом задев кончики длинных, свесившихся с подушки ушей моего старшего стукача-брата. И пусть мой брат спит – спит целую вечность, и пусть его длинные уши обрастают клочковатой шерстью, покрываются колтунами и расчесами… О, эти уши!..
Я-то знаю, как велико братское любопытство, оно соизмеримо лишь со страхом перед другими длинными ушами, также покрытыми колтунами и расчесами; и я знаю, чем питается братская радость – радость стукача: сознанием превосходства над тем, кто разделяет с ним его страх. «Смотрите, вы, такие же как я, как я удачлив!., я гораздо хитрее и, если хотите, коварнее вас всех!., и даже самые среди вас умные в конце концов наступают на собственные длинные
