польза от молчаливого попугая? Молчание – это что-то вроде болезни, дальше – только смерть. К примеру, Риммар: молчал полгода, потом ушел из жизни. Ушел в какую-то другую жизнь. Забыл, правда, взять с собой стул, даже пишущую машинку в редакции бросил, пишет теперь своею рукой… И нет, не репортажи.
Притормозив поэтический семинар обеденным перекуром, горбун предлагает занавесить окно хотя бы газетой, и кто-то из продрогших поэтов жертвует припасенную для выступления простыню: дыры, пришитые как попало заплаты. Простыней этой поэт пользуется в быту: периодически грязнит и стирает, не забывая при этом о поэтической целостности давно изношенной материи. И хотя у других поэтов свои виды на заплаты и дыры, окно у всех общее, а за окном – зима.
– Зима, – дышит Риммар на замерзшие руки, – нужна для обогрева врутренних помещений, – он задерживает взгляд на Серафиме, – где кроме тебя никого нет и, стало быть, не от кого тебе ждать помощи. Снаружи метет и транспорт никуда не ходит, и ночь торопливо подталкивает день к концу… ночь обязывает день кончиться! И день кончается. И ночь лезет к тебе под простыню: давай лежать вместе! «Холодно!» – дрожат на зыбком краю заплаты, «Темно!» – воют дыры. И ты обнимаешь по привычке ночь, даешь ей на себя навалиться, замерзаешь. И с тобою, мерзлым, ночь не слишком церемонится: много на ее пустырях могил. Разве что ты сам станешь в темноте солнцем. Станешь или не станешь?
Поэты громко зевают и хихикают, кому-то даже жаль больного, и горбун ради вежливости справляется:
– Далеко ли до лета?
– Лета никогда не будет, – зябко выдыхает Риммар, – потому что оно уже… было. Были заросшие чебрецом косогоры, были кузнечики и августовские звезды, была ко всему этому любовь… Теперь любят один только смерзшийся навоз: вождей, авторитеты, любят власть, взасос. Одна только зимняя скука.
Поэты располагаются, кто как, слушать дальше: кто прикуривает вчерашний бычок, кто сворачивает «на завтра» криминальный анекдот, кто просто спит, привалившись к сегодняшнему «по фигу». Послушаешь, и вроде бы не так скучно. Хотя завтра всем на работу.
– Хочешь к батарее? – минуя нацеленные на него взгляды, бросает Риммар Серафиме, – К тринадцатой зарплате? К умному, со степенью, шефу?
И брошенная Риммаром работа усаживается прямо на разбитую раму и принимается что-то обещать и зазывать на взлетную газетную полосу, манить разбегом и толчком, совращать благополучным пенсионным приземлением… Ты только пиши, пиши! Сто пятьдесят строк каждый день и одна строка в запасе, на случай очень уж больших холодов. Одну строку всегда надо иметь при себе.
– Пойдем? – неуверенно говорит Риммар, заматывая худую шею длинным, от старушки, шарфом. Глаза у него зимние, замерзшие, из-под овсяных ресниц вот-вот выпорхнет синий мотылек-однодневка – и прочь, в холод и ветер. Огреет эту синеву морозцем, подпалит тонким пламенем свечи… но ты лети, лети!
Стряхнув
