ах, как хорошо, просторно и свободно! Мы с Антошей онемели от восторга, молчали и только переглядывались. Дорога была гладкая, и мы катились ровно и без толчков, оставляя за собою ленивый столб пыли, уже успевшей покрыть собою наши гимназические мундиры и фуражки. Отчего нельзя ехать по степи всю жизнь, до самой смерти, не зная ни забот, ни латыни, ни греческого, ни проклятой алгебры, огорчавшей меня всегда одними только двойками?
Антоша, судя по его жизнерадостному лицу и счастливой улыбке, думал то же самое. Его широко раскрытые глаза говорили: к чему лавка, к чему гимназия, когда есть степь и в этой степи так хорошо и приятно?
Мы глядели на грязную холщовую рубаху Ефима, упершегося ногами в оглобли, на его загорелую шею и на затылок, – и они казались нам красивыми и чуть ли не родными; а тащившая нас некрупная степная лошадка была нам симпатична и мила.
Проехав три или четыре версты, машинист велел кучеру остановиться и спрыгнул на землю. Порывшись у себя под сиденьем, он достал оттуда солидных размеров штоф, приложился к нему и потом передал Ефиму со словами:
– Пей, только не очень, а то пьяный будешь… Да и жаркий же день нынче будет, накажи меня Бог…
Версты через три машинист повеселел и заговорил с кучером про нас.
– Это, Ефимка, такие дети, такие дети, что и… Других таких детей не найдешь. Ихный папаша бакалейной лавкой торгует. Славные дети, накажи меня Бог… Тпру, стой! Я еще выпью… Выпей и ты, только не очень, а то пьяный будешь.
Поехали дальше. Несколько верст машинист разговаривал то сам с собою, то с Ефимом и говорил о винте, о гайке и о строгой графине, но потом умолк. А Ефим неожиданно обернулся к нам и, глядя на нас посоловевшими глазами, ни с того ни с сего спросил:
– А у вашего папаши много денег?
Все это: и бормотание машиниста, и частые остановки, и прихлебывание, и посоловевшие глаза Ефима, и суслики, и знойный воздух – все это нравилось нам. Часа через полтора мы въехали в веселенькую слободку, состоявшую из беленьких, чистеньких и ослепительно блестевших на солнце хаток, крытых соломою, и остановились у кабака. Машинист слез, достал опустевший штоф и скрылся в дверях, казавшихся после яркого солнечного света черными и прохладными. Скоро оттуда послышался голос:
– Ефимка, иди сюда!..
Кучер медленно и лениво пошел на зов и, уходя, буркнул:
– Поглядите, паничи, за конякою. Я сейчас…
Мы охотно согласилась. Но разве утерпишь? Разве не любопытно посмотреть, что делается в кабаке? Через минуту мы оба были уже в грязной, пропитанной сивухою комнате с грязным полом. На грязном и мокром прилавке стоял поднос с двумя толстостенными стаканчиками, а еще дальше – бочонок с позеленевшим краном.
– Пей, Ефим, только смотри, чтобы винт и гайка были целы. Без винта машина не пойдет, накажи меня Бог… Мойше, дай огурчика закусить…
Ефим выпил с трудом и чуть не подавился.
