по причине избыточности, был архитектурной сволочью из той жуткой послевоенной секты, которая испортила облик Европы сильнее любого Люфтваффе. В Венеции он осквернил пару чудесных campi своими созданиями, одним из которых был, естественно, банк, ибо этот разряд животных любит банки с абсолютно нарциссистским пылом, со всей тягой следствия к причине. За одну эту структуру (как в те дни выражались) он, по-моему, заслужил рога. Но поскольку, как и его жена, он вроде бы состоял в компартии, то задачу, решил я, лучше всего возложить на какого-нибудь их однопартийца».[88]
Но чем же красавица имярек, подрядившаяся представить Бродскому Венецию, могла так разъярить автора воспоминаний о Венеции, куда он будет возвращаться 17 раз? Какое такое преступление могло вывести из равновесия эстетствующего поэта, уже державшего премию Нобеля в кармане своего твидового пиджака («Набережная неисцелимых» была написана в 1989 году)? Может быть, Бродский отстаивал справедливость, пеняя красавице на выбор ничтожного брачного партнера? Не тот ли справедливый гнев мог подтолкнуть eго в том же 1989 году к отповеди Марине Басмановой, принявшей брачное предложение «инженера-химика»: «Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам, / рисовала тушью в блокноте, немножко пела, / развлекалась со мной; / но потом сошлась с инженером-химиком / и, судя по письмам, чудовищно поглупела».[89]
А что если анонимная венецианка все же нашла способ досадить тонко чувствующему поэту? Продолжим чтение.
«Она была действительно сногсшибательной, и когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей на периферии нашего круга, общей реакцией были скорее изумление и злоба, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило злиться на тонкое кружево, замаранное острым национальным соусом. Мы, однако, злились. Ибо это было хуже, чем разочарование: это было предательство ткани».[90]
Кем же был этот «высокооплачиваемый недоумок»? Соперником? Но чьим соперником? «Нашего круга», коллективную злобу которого разделял Бродский? И нет ли в заключительном штрихе о «предательстве ткани» того нюанса, который напоминает выбор брачного партнера у птиц? Конечно, искать прямых ответов здесь не следует. Конфликт и его разрешение возникли в фантазии Бродского, и объяснение им следует искать – в который раз! – в работе Рене Жирара.
«В конфликте с соперником субъект меняет логическую и хронологическую последовательность желаний, чтобы его подражание не было замечено. Он утверждает, что его собственное желание возникло раньше желания соперника; а следовательно, говорит он, ответственность за соперничество лежит на посреднике. Все, что исходит от этого посредника, систематически принижается, хотя по-прежнему вызывает тайное восхищение субъекта. Посредник становится проницательным и дьявольским врагом; который пытается отнять у него самое дорогое имущество и упорно стоит на пути его самых законных амбиций».
Вот мой перевод для английской версии: Twenty five years ago, you were keen on kebab and dates, Drew in ink in a notebook, and sang a little at dates; Amusing yourself with me; then found a chemical engineer And, judging by letters, acquired a dopey veneer.
