эссе Бродского, он возмутился:
«Он позвал Бродского и сказал: “Вы с ума сошли, это известные венецианские люди, они подадут на вас в суд”. Бродский ответил: “Я ничего не буду менять”. Дзанда парировал: “Тогда вы не получите свои 30 миллионов итальянских лир”. Бродскому позарез нужны были деньги, и в итоге он переделал книгу. Она была напечатана в последний момент. Дзанда нервничал, проект был на грани срыва. А первая рукопись “Набережной…” – с моим именем, – до сих пор хранится у него».
Интервью закончилось рассказом о том, как Бродский терроризировал семейство Мариолины, добиваясь ее расположения. Конец был плачевным для Бродского. «Я его просто спустила с лестницы!»[93]
Глава 6
«Нет, не шотландской королевой»
Когда Ранчин представлял «вторичность» поэзии Бродского[94] как свободно выбранный «стандарт», он, возможно, опирался на прецедент. Л. М. Баткин, специалист по итальянскому Возрождению и автор книги о Бродском «Тридцать третья буква» (М., 1997), однажды помечтал об авторе, который «обоснует впечатления о Ходасевиче как одном из предшественников (курсив мой. – А. П.) Бродского». Но почему оригинальному поэту надлежало стать предшественником другого поэта, тоже претендующего на оригинальность? Почему Бродскому никак не дают стать последователем (подражателем, имитатором) Ходасевича?
Но не будем умалять заслуг Ранчина. Он кропотливо собрал стихи Ходасевича, которые послужили для Бродского «источником вдохновения», заполнив ими чуть ли не две страницы печатного текста, которые я не буду цитировать. Что же касается вклада Л. М. Баткина, именно он первым наметил траекторию Ходасевич – Бродский и даже поманил золотым ключиком, к которому, к сожалению, не подобрал замка. У Бродского, пишет он, «безумие, в котором есть метод», а лучше «метод, который раздвигает тяжкие шлюзовые створы лирического безумия. Это очень жестко рассчитанная поэтическая околесица. Поэт не просто в мире, и он не совсем в себе, он около себя. <…> Он колобродит, острит, играет околичностями, бормочет, мучается, умничает и наконец вдруг выговаривает что-то очень простое, хватающее за душу, распахнутое. И поспешает снова запереть двери изнутри».
Хотелось бы, чтобы к этому ключику кто-то нашел наконец замок.
Бродский открыл для себя Ходасевича уже в 1964 году. А уж открыв, конечно же, прочел стихотворение 1937 года, сонет, посвященный оставившей его жене Нине Берберовой. Немногословный Ходасевич ограничивается «безголовым сонетом», т. е. сонетом без одного катрена[95] (как нас оповещает Михаил Безродный), возможно, дав Бродскому позволение на «расшатанную сонетную форму»[96]. Я приведу лишь шесть релевантных строк из сонета Ходасевича:
Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет…[97]
Что
«Хотя в каждом из сонетов, как положено, 14 строк, но классической разбивки их на октет и два терцета нет, и рифмовка строк не самая принятая. Собственно, сонетная форма здесь расшатана до предела».
Для английской версии я перевела эти строки так: “Not as the Scottish Queen oh, no / You died for me. Oblige to know: / Another, memorable day, another tune, another sway / enlivened my despondent heart. / It flashed at once to swiftly part”.
