напротив храма обосновался, гнали палками да тряпками погаными, тьфу, темнота. Своих терпят, но пока не решат, что хватит. Так и сказал мне почтенный гражданин с печальными усами: «Чичо», да, вот прямо так и сказал: «Чичо, что же вы не займётесь по вечерам достойным делом – забастовкой или листовкой?».
А как скажешь, что дело моё – достойнее некуда, ибо рожи у всех смурные, сморщенные да жёлтые? Заиграешь – разгладятся, улыбнутся; глядишь, уже и ругань трещит меньше, и страх над людьми не висит. Ай, что перед дураками бисер кидать! Помыкался я, помыкался, да и встал у одного из входов под землю. А что? Нежити в Умбрии немало, говорят, внизу уже целый город катакомб выстроили: солнечного света боятся, а управлять-то надобно. Да, власть в нашем бедном городе у нежити, и люди, конечно, спят и видят, как бы от них избавиться, и по вечерам вместо веселья шепчутся, планы строят. Потому и песен в городе нашем мало; как тут петь да плясать, когда по вечерам кишки города нашего изрыгают да множат упырей голодных?
Но слушайте, дорогие да позолоченные: али песня не знак, что душа города жива, не сдаётся смерти? Али верные слова не выстоят супротив слов и клыков упырей? Али они не флаг? Да ещё и дело прибыльное, звонкий золотой получаем – и нам польза!
Вот и встал я у входа, и начал играть. Там мне никто слова сказать не смел; да и потом молчали, porque[5] со мной на кулаках выяснять бесполезно, а иначе они не умеют. Так и притерпелись, даже нравиться стало, что такой Чичо-музыкант у них есть.
Правда, потом второй появился. Играл я, пел, а Бальтасар с семьёй мимо шёл, к костям скалящимся спускался, честь им воздать да двоюродного деда помянуть. Да как заслышал, так встал рядом, заслушался, да и выпалил, что сам только из Рима, на скрыпках играть умеет. Ну а я что? Я что твой учёный, мне докажи да покажи, что ты там играть умеешь, а коль не хочешь – так и болтать нечего. Слово за слово, так и принёс он свою плаксивую, тут-то мы её смеяться и научили, всем на потеху.
Так и собирались три дня в честной неделе с тех пор, вон городские и слова не говорят, Чичо знают.
А тут вон, прилепились похуже навоза к каблуку.
Тьфу, кромешные! Что же делать? Что же делать? В драку пуститься, трубы в горла повбивать, дабы пэрдэли трелями?
Нет, не поможет, но Балда должен замолчать, это всякий дурак видит.
Я красавицу свою опустил и за плечи Балду затряс, вырваться не давая:
– Бальтасар, mantén la calma, – Балда дёрнулся, вырываясь из моих рук:
– Ах ты, клыкастым продался?
– Mantén la calma, – повторил я и замахнулся. Балда руки-то поднял, голову свою драгоценную закрывая, и замолчал со страху. В молчаньи вожделенном и бисерные слово вставили: «Очень приятно иметь дело с благоразумным человеком». Но никак не мог согласиться Чичо с таким курьёзным заявлением!
– Я не благоразумный человек, а благоразумный менестрель. А знаете, что это значит? Вы знаете, почтенные господа, вы ведь сами музыканты!
Запереглядывались бисерные боровы: конечно, не знают, приезжие они, с вампирьей властью паразитной не сталкивались. Все мёртвые –
Потому что (исп)
