можно было бы с удобством прожить до окончания работ. Точно так, избегая нерешимости в своих поступках в течение всего того времени, пока разум не позволит мне быть решительным в своих суждениях, и желая также пользоваться возможным счастьем во все время моих трудов, я составил для себя временные правила нравственности в трех или четырех законах, которые охотно сообщу читателям.
Первым моим нравственным законом я обязывал себя следовать законам и обычаям родной страны, а также той религии, которой милосердием Божиим я был научен с малолетства. Во всем прочем решился следовать мнениям самым умеренным, т. е. наиболее удаленным от всех крайностей и наиболее распространенным между разумнейшими людьми, с которыми мне придется жить. Понятно, что для меня, признавшего уже за ничто собственные свои мнения, как подлежащие генеральному пересмотру, ничего лучшего нельзя было выдумать, как следовать мнениям разумнейших людей. Принимая во внимание, что и между персами или китайцами, может быть, имеются столь же разумные люди, как и у нас, мне показалось полезнейшим руководиться мнениями только тех разумных людей, с которыми мне придется жить. При этом, чтобы узнать настоящие мнения окружающих меня, я решился более обращать внимание на то, что эти люди делают, чем на то, что они говорят. Подобный способ мною был принят не потому только, что, вследствие развращения наших нравов, мало находится охотников высказывать откровенно свои убеждения, но еще и потому, что многие сами не знают своих убеждений, так как мышление, которое производит в нас убеждение в чем-либо, отлично от того мышления, которое указывает нам на существование в нас известного убеждения, и оба мышления часто не бывают вместе. Из многих одинаково распространенных мнений выбирал я всегда самые умеренные, во‐первых, потому, что они самые удобные на практике и, вероятно, лучшие, тогда как крайности обыкновенно бывают дурны; во‐вторых, для того, чтобы менее сбиваться с истинного пути в случае ошибки в выборе мнения. К числу крайностей я по особому соображению причислил все обязательства, которыми люди ограничивают в каком-нибудь отношении свою свободу. И такой взгляд на обязательства составился у меня не от того, чтобы я восставал против законов, которые в видах обеспечения общества от непостоянства слабохарактерных людей допускают заключение обязательных условий и договоров в делах полезных вообще, или по торговле, или вообще в случаях безразличных, но потому, что не видел ничего постоянного на сем свете. В особенности для самого себя, при том намерении, которое я имел – свободным мышлением усовершенствовать мои суждения, – считал бы большой ошибкой, не согласной со здравым смыслом, обязательное признание чего-либо хорошим, признание неотменимое и в том случае, когда бы предмет потерял хорошие свои качества или я перестал бы считать его хорошим.
Вторым нравственным законом я требовал от себя возможно большей твердости в характере и решительности в действиях, с неменьшим постоянством в следовании самым сомнительным мнениям, как и самым верным,
