но броситься под колеса даже воображаемого железнодорожного состава было все равно очень непросто. Вместе с тем Жора ясно понимал, что непреодолимая преграда раз за разом будет возникать перед ним, указывая на один из его глубинных страхов и требуя его преодоления. Пока он не решится на отчаянный поступок, путь дальше в Заповедник ему заказан.
«Была не была!» Шагнув вперед, Жора успел оценить всю философскую глубину этой русской присказки, загадочной, как буддийский коан, и произносимой перед совершением самых отчаянных и необъяснимых поступков. Она как бы давала понять, что все, кажущееся реально существующим, одновременно таковым не является, за исключением самих героических актов безрассудства, как бы воспаряющих над условным разделением бытия и небытия. Преодоление этого противоречия для любого нормального сознания оказывалось невозможным, именно поэтому нормальное сознание, никогда не решалось на совершение таких поступков. Но по той же причине от него всегда ускользала последняя истина, способность созерцания которой открывалась только за гранью нормальности.
Пеликанов успел подумать об этом и о многом другом. Он уже почти увидел, каким образом разрывается представившийся ему замкнутый круг. Но в этот момент услышал отчетливый хруст черепа – тупой, неприятный звук, будто внутри его головы зияла пустота. Ему показалось странным, что череп мог слышать и воспринимать хруст собственных костей (Жора именно так для себя сформулировал). В этом было что-то обнадеживающее.
Потом наступила тьма.
Тьма не имела формы. Жора не решился бы утверждать, что видит ее. Скорее, она была некой созерцаемой сущностью, трудноотличимой от его собственного внутреннего мрака. Находился ли он во мраке или мрак пребывал в нем – сказать наверняка было трудно. Возможно, пространственно он абсолютно совпадал с ним, за исключением одной-единственной точки, из которой велось наблюдение. Находясь во тьме, эта точка не принадлежала тьме, как птица не принадлежала небу, а одинокий пловец морю. Этой точкой был он сам.
Постепенно Жора начал угадывать во тьме неясную глубину, а затем и смутный бесформенный объем. Но он понимал, что это не более чем привычка ума представлять все в качестве зримого трехмерного образа. Было ясно, что тьма не выглядит никак и не имеет реального объема. Он вдруг понял, что пространство и время не являются первичными формами восприятия, а сами возникают из тьмы, восприятие которой было возможно каким-то странным образом и без них.
О том, что такое время, Пеликанов никогда особо не задумывался. В юности оно представлялось ему эфемерной рекой, текущей с неумолимо постоянной скоростью из прошлого в будущее. Позже, когда он стал старше, время казалось ему каким-то зловеще тикающим счетчиком, отсчитывающим секунды человеческой жизни. Но теперь в темноте ему вдруг стало понятно, что никакого времени в действительности не существует. Точнее, оно может возникать при определенных обстоятельствах и исключительно в связи с умственными ожиданиями будущего,
