процессов. «Это было так чрезмерно, так грубо, так через край – что в ухе визжало!» (1, 259). В итоге зэк Нержин поднимается до высшего понимания счастья, которое состоит в отрицании самой возможности достижения земного рая: «Счастье непрерывных побед, счастье триумфального исполнения желаний, счастье полного насыщения – есть страдание! Это душевная гибель, это некая непрерывная моральная изжога! Не философы Веданты или там Санкья, а я, я лично, арестант пятого года упряжки Глеб Нержин, поднялся на ту ступень развития, когда плохое уже начинает рассматриваться и как хорошее, – и я придерживаюсь той точки зрения, что люди сами не знают, к чему стремиться» (1, 47).
Тем не менее было бы в высшей степени антиисторично и безнравственно усматривать в повествовании Солженицына даже малейшие оттенки оправдания гулаговской системы. Бесспорно, и лагерная «школа» Ивана Денисовича, и опыт интеллектуалов подмосковной «шарашки», и наблюдения и выводы, сделанные самим писателем, бесценны. Но бесценны они потому, что вопреки ГУЛАГу, его дьявольской способности нивелировать человека, они доказывают истину, отстаиваемую Отцами Церкви, прочно укоренившуюся в русской философии XX века и так же твердо отброшенную советским марксизмом. А именно – мысль о самоценности и неуничтожимости человеческой жизни во все ее мгновения, пусть даже самые «бесполезные» с точки зрения официальных ценностей. «… Если надо не жить для того, чтобы жить, – то и зачем тогда?» (5, 253), – спрашивает себя арестант в преддверии лагерной бесконечности.
В самом деле – зачем? Солженицын не верит в последовательный исторический прогресс, особенно когда речь идет о каких-либо благих изменениях человека. «Человеческая природа если и меняется, то не намного быстрей, чем геологический облик Земли» (5, 493). Он не считает возможным оправдать политику, которая приносила в жертву сегодняшнее людей безликому и эфемерному счастливому будущему. Пафос размышлений писателя созвучен мыслям Н. А. Бердяева в книге «Смысл истории», написанной с учетом опыта XX века: «… Нельзя историю рассматривать вне человека и нечеловечески»[39]. Любая точка исторической судьбы человека соотносится с метафизическими (вечными) христианскими ценностями.
«Не в связи с будущим, а в связи с вечным получает значение и оправдание каждая отдельная эпоха, каждое отдельное поколение», – писал П. И. Новгородцев[40]. На аналогичной посылке строил свою философию истории и Л. Карсавин: «Каждое мгновение развития обладает своею неповторимостью, ценностью, своим особым значением, столь же нужным во всеединстве развития, как и все прочие»[41]. И только в таком плане-в плане утверждения независимой от прихотей «усатого Режиссера» и его подручных ценности человеческого существования перед лицом Бога – можно говорить об оптимизме Солженицына и его вере в конечную победу добра.
Что же касается описаний картин лагерной жизни, то они своей конкретностью способствуют безжалостному
