утверждает И. Виноградов, является ситуация «не поисков и обретения веры, а ситуация жизни в вере»[44]. Закономерно поэтому, что автор «Архипелага», продолжая гуманистические традиции русской классики XIX столетия, спорил с В. Шаламовым, стремился доказать, что человек заслуживает большего уважения. В попытках ответить на вопрос: «Можно ли остаться человеком в аду ГУЛАГа?» – Солженицын исходил из антиномичности душевных проявлений и поведения личности и давал как бы два ответа: и нельзя, и можно (точнее, должно). В самой «сердцевине» своего лагерного опыта он, по словам Ж. Нива, открыл «не мрак абсурда, но сияние смысла»[45].
Для Шаламова же подобной антиномичности нет. «Самый могучий истолкователь» разложения человека в лагере[46] был убежден, что тлетворное воздействие ада, из которого чудом вышел он сам, «уже есть окончательная и безусловная гибель, что-то совсем нечеловеческое», обусловливающее бессмысленность поиска мостов между «этой бездной и миром живых людей»[47]. Писатель, считает В. Якубов, погружает обитателей ГУЛАГа в те запредельные сферы, где оборваны все их земные связи, где люди живут как бы после смерти. Голос Шаламова – это голос «из царства мертвых»[48].
Художественный мир Солженицына характеризуется доминированием моралистической функции, имеющей всеобъемлющее значение. Психологический анализ писателя так или иначе подчинен комплексу этических идей, главная из которых – развенчание тоталитаризма, протест против использования человека как средства при создании «идеальных» моделей будущего[49]. Сосредоточенный не на отрывочных мгновениях лагерного бытия, а на самом феномене тоталитаризма, на ГУЛАГе как целостности в полном объеме проявлений, А. Солженицын создал эпопею нового типа, соединив две, казалось бы, разнонаправленные стихии: художественность высочайшей пробы и фактографичность, строгий документализм.
Конечно, по сравнению с «Колымскими рассказами» В. Шаламова в «Одном дне Ивана Денисовича», «В круге первом», да и в «Архипелаге ГУЛАГ» дана в целом все же смягченная картина лагерного ада. Но объясняется это как раз тем, что писателя интересует не только ситуация «запредела», «края» жизни, но психология заключенного в ее полном объеме – от ареста, следствия, всевозможных пересылок до лагерного бытия с его экстремальными условиями. Отсюда – показ процессуальности, динамичности, изменчивости человеческой психологии. Вот почему автор «Архипелага ГУЛАГа» взял на вооружение прежде всего опыт Л. Толстого.
В сущности, А. Солженицын дал ту же «диалектику души», те же «драматические переходы» (Н. Г. Чернышевский) чувств, мыслей, состояний, которые свойственны толстовским персонажам. Причем это коснулось не только центрального автобиографического героя, объединяющего повествование, но и множества объективированных характеров, в конечном счете – народной жизни. Новаторство Солженицына в том, что он, основываясь
Там же. С. 175.
Там же. С. 164. Об этом же см.:
Человековедческий аспект Солженицына-художника наиболее отчетливо представлен в работах:
