сопли. Правда, Гошке почему-то показалось, что она положила цветы к подножию памятника бронзового, а они стояли у нерукотворного»11. Для Гошки и его друзей Пушкин стал живым собеседником, а для Нади поводом для самоутверждения.
Но у самого Анчарова настоящая встреча с Пушкиным произошла не в школьные годы, а позднее. Все, что говорится в «Синем апреле», это итог более поздних размышлений писателя. Как и вывод, к которому он приходит, вспоминая в «Записках странствующего энтузиаста» о школьной постановке пушкинской «Сказки о мертвой царевне». История, полная смеха и искрящегося анчаровского юмора, завершается неожиданно серьезно: «…Вместо того, чтобы играть комедию, которая нам сама лезла в руки, пытались силком играть драму, которая была никому не нужна». И добавляет: «но чтобы это понять, надо было, чтобы прошла жизнь». И еще одно замечание взрослого, уже немало пережившего и перечитавшего человека, хорошо знакомого с пушкинским творчеством: «Я уверен, что единственный из участников спектакля, кто бы смеялся в те дни вместе со зрителями, был бы Пушкин»12. Чтобы по-настоящему прочесть Пушкина, Анчарову понадобились годы. А в школе, вспоминает Анчаров, интерес к Пушкину ему отбили засушенные, формальные уроки литературы, над которыми он впоследствии всласть поиронизировал. В поздних интервью он признавался, что в школе «читать его не мог. Потому что там образ Ольги и образ Татьяны. Все. Или еще: ««Евгений Онегин» – энциклопедия русской жизни». «… Вот уровень преподавания. Преподаватель тех времен давал нам поэму как энциклопедию, и мы по поэме «Евгений Онегин» изучали, что ели помещики тех времен. Потом нужно было, чтобы прошло какое-то время. Потом я случайно открыл – а! Поэт, поэт, шампанское какое, раскованность, светлота, а ум какой!»13
Анчаров с нескрываемым восторгом говорил о сверхъестественной простоте пушкинского слова: «Это невероятный поэт. Когда я занимался живописью, у художников было такое выражение «написано нетом», то есть не поймешь чем. Чем писал Пушкин – непонятно. Потому что первое, что бросается в глаза – простота невероятная. <…> У любого другого поэта получается легковесно, когда он пытается под Пушкина работать. Просто все, понятно, – а не Пушкин»14. В «Дороге через хаос» он предлагал «кощунственный эксперимент»: перемешать слова из начала первой главы «Евгения Онегина» («Дядя мой, самых честных правил, когда занемог не в шутку, он заставил себя уважать, и лучше не мог выдумать…»). В результате остался словарь, но пропал ритм и «пропал Пушкин». А затем приводил пример из книги К. И. Чуковского «Искусство перевода» с переводом «Полтавы» на немецкий язык и обратно на русский и предлагает осознать, что при этом теряется. Стоит перевести его на другой язык или просто хотя бы одно слово переставить, как пропадает всё волшебство. Исчезает «хмель, и жемчуг, и полёт пушкинской раскованной души»15
Там же. С. 138.
