на накрытый плащаницей труп, там больше ничего не было. Внутреннее освещение он еще не включал, а фонарик остался висеть в углу противоположного борта, и теперь Стахов бранил себя за такую непредусмотрительность.
Внезапно за заднее колесо ухватилась чья-то костлявая рука, заставив Стахова отпрянуть, вскочить на ноги и в мгновение ока направить на нее черное дуло автомата.
– Э-э, полегче там, – донесся из-под уазика знакомый голос.
Ствол Илья Никитич опустил, но всматриваться в темное пространство под задним мостом УАЗа все же не прекращал. А потом, поняв наконец, кому принадлежит этот голос, недовольно сплюнул и забросил автомат на плечо.
– Каран, ты что, дурак? Ты зачем пост оставил?
– Ну не ругайся, Никитич. – Из люка в полу, о существовании которого Стахов успел напрочь забыть, показалось узкоглазое лицо его напарника по заставе. – Помоги лучше вылезти, а то эта соединительная кишка рассчитана на каких-то тощих малолеток. Я в ней как колобок в желудке удава.
Илья Никитич выругался, снова сплюнул, но все же протянул руку напарнику, помогая ему выбраться из резинового рукава, протянутого между двумя прицепами и машиной.
– Хаким, ты зачем пост оставил, балда? – рассматривая гостя, усердно стряхивающего с комбинезона пыль, повторил вопрос Стахов.
– Блин, там пылищи – задохнуться, – словно не услышав вопроса, поведал Каран. – Представляю, как по нему продираться в этих самых экстренных случаях, да еще и с боеприпасами под руку. Погодь, Никитич, ты что, не рад меня видеть?
– Какого черта ты оставил пост, я спрашиваю?!
– Я же думал… – виновато вскинул на него глаза Каран, прекратив вытряхивать куртку.
– Думал, думал, – перебил его Стахов. – Сказано же, не покидать боевой пост во время дежурств!
Каран был, конечно, славным парнем. И хотя лет ему было около тридцати пяти, ребячества в нем оставалось хоть отбавляй. Шутник, раздолбай, балагур – все это было о нем. Он соткан из этих ниток, как говаривал старый Юхха, пропитан горючим черным юмором, присыпан ветреностью и завернут в кокон дурачества. Никто еще не знавал Карана, философски размышляющего о жизни и о той канаве, по которой она стекает в бездну небытия. Для всех он был ходячий заряд оптимизма и жизнелюбия, от чистого сердца раздающий их тем, кто нуждается. Вот уж кто мог вселять веру в потерявших ее. А еще он отлично играл на гитаре, которую повсюду таскал с собой, а песни у него были все как на подбор: о жизни, дружбе и любви.
Стахов его любил как брата. И песни его слушал с удовольствием, когда имелась свободная минута. Но в то же время Илья Никитич был одним из тех уставных зануд, для которых понятия «служба» и «дружба» находились в разных углах ринга. Причем боец под именем «служба» выглядел как раздутый супертяжеловес, а его соперник походил на щуплого прыщавого старшеклассника, попавшего на ринг по глупой
