богатыри. Неподвластные эмоциям титаны, одолевшие Наполеона и Гитлера. Не то что вы, кисейные цуцики современности, только и умеющие, что высирать на страницы детские обиды.
Ну-ка приободрись, нытик!
Отец поступал так не по наитию, а чтобы сделать тебя сильным! Как сделал его сильным собственный отец.
И отец его отца.
Это жестокая, но крайне действенная традиция – передавать из поколения в поколение силу и терпение. А ещё – самое что ни на есть глубинное понимание жизни и объяснение того мира, куда ты, победитель-сперматазоид, сдуру залез.
Отец просто готовил тебя к настоящей, взрослой жизни. Потому что чужие бьют гораздо больнее.
Всё так. Всё истинно так. Говорю без малейшего жеманства.
Необходимо, спасительно необходимо пройти в детстве или ранней юности короткую (желательно короткую) школу жестокости, чтобы как прививка от полиомиелита, она берегла тебя на протяжении всей оставшейся жизни.
Лучше пройти, потому что разочарования взрослого существования без надлежащей детской инъекции окажутся гораздо страшнее, чудовищно страшнее, чем разбитая родным отцом морда и выплеснутый на тебя ушат матерных помоев.
Чужие бьют сильнее.
Или это я, жертва стокгольмского синдрома, защищаю сейчас свою поруганную целостность, свою безвозвратно потерянную лёгкость восприятия жизни, свою любовь к ней и безрассудное желание погрузиться в неё без остатка? Защищаю напускным цинизмом и бреднями о необходимости жестокой прививки?
Как знать, как знать…
Несколько лет спустя, когда я подрос и окреп, я отплатил отцу сполна за то и многие другие унижения. Я бил его долго и изощрённо, руками и ногами, а он смиренно, словно понимая и принимая все переливы реальности и то наказание, что воздаёт ему Господь Бог в моём лице, кротко и терпеливо их сносил, даже не пытаясь ответить ударом на удар.
Однажды я едва его не убил. Он валялся у порога в луже крови и мать, которая постоянно науськивала меня дать ему отпор, защитить её, бегала по квартире и вопила:
– Олег, у него череп пробит! Он не дышит! Что делать-то, что делать?..
Череп, слава Богу, оказался цел, и способность дышать отец не потерял, так что отцеубийцей я не стал.
Я не знал с ним других отношений, кроме постоянной ненависти, постоянных унижений и злобы, поэтому даже глазом не моргнул, когда узнал о его смерти.
Помнится, мы даже хохотнули с матерью при этом известии.
Я воспринял его смерть как избавление от обузы. От проблем. От гнёта прошлого и настоящего. Смерть отца пусть и не сразу, но всё-таки позволила мне немного расправить крылья.
Когда-то в детстве, после очередного унижения и побоев от родителей (мать тоже любила прикладываться ремнём) я дал себе что-то вроде клятвы, торжественного обещания: никогда не бить собственных детей.
Скорее
