я и не думал, что люди могут стоять так неподвижно, уняв все, кроме дыхания и сердцебиения, – будто лань, что прислушивается к звуку охотничьего лука. Я понял, что и сам затаил дыхание.
Что-то переменилось в его лице. Решение принято.
– Идем, – сказал он.
– Куда? – настороженно спросил я: как знать, вдруг теперь меня накажут еще и за то, что я предложил ему солгать.
– Со мной, учиться играть на лире. Тогда, как ты и сказал, я не солгу. А потом мы поговорим с отцом.
– Прямо сейчас?
– Да. А что такого?
Он с любопытством глядел на меня. Что такого?
Я встал, тело заныло – я слишком долго просидел на холодном каменном полу. В груди у меня трепыхалось чувство, которому я никак не мог отыскать названия. Облегчение, тревога, надежда – все сразу.
Мы молча шли по извилистым коридорам, пока не добрались наконец до маленькой комнаты, где не было ничего, кроме сундука и пары низеньких табуретов. Ахилл жестом велел мне садиться. Сиденье для музыкантов. Кожа туго натянута на нехитрый деревянный каркас. Я видел такие только у аэдов, которые – впрочем, нечасто – забредали к нам во дворец и исполняли песни у отцовского очага.
Ахилл открыл сундук. Вытащил лиру, протянул мне.
– Я не умею на ней играть, – сказал я ему.
Он удивленно наморщил лоб:
– Совсем?
Странно, но отчего-то именно перед ним мне не хотелось ударить в грязь лицом.
– Отец не любил музыку.
– И?.. Твоего отца здесь нет.
Я взял лиру. Она была гладкой, прохладной на ощупь. Я провел пальцами по струнам, услышал гул зарождающегося звука; с этой лирой я и видел его в день приезда.
Ахилл снова склонился над сундуком, вытащил вторую лиру и уселся рядом со мной.
Он поставил лиру на колени. Резное, золотое дерево бережно начищали до ослепительного блеска. То была лира моей матери, которую отец, среди всего прочего, прислал в уплату за меня.
Ахилл ущипнул струну. Нота взмыла ввысь, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда садилась поближе к аэдам, когда те приходили, так близко, что отец хмурился, а слуги начинали перешептываться. Внезапно я вспомнил, как блестели в свете огня ее черные глаза, когда она наблюдала за руками сказителей. Выражение ее лица было сродни жажде.
Ахилл ущипнул вторую струну, прозвенела другая нота, более низкая. Он подкрутил колышек.
Это лира моей матери, чуть было не сказал я. Слова уже возникли во рту, а за ними теснились другие. Это моя лира. Но я промолчал. Что он ответит, заяви я об этом? Теперь лира принадлежала ему.
Я сглотнул, во рту пересохло.
– Красивая.
– Мне подарил ее отец, – беспечно ответил он.
Только то, как он держал ее, – очень бережно – помешало мне вскочить с места в приступе ярости. Он ничего не заметил.
– Хочешь подержать?
Дерево будет гладким, привычным под рукой, как моя собственная кожа.
– Нет, – ответил я, превозмогая боль
