не знаю. А потом наткнулся на двоих… У одного нос всмятку да знатная эдакая полоса поперек рожи. Я еще тогда заподозрил, чья то работа. А уж второй – страсть Божия. Щека располосована от виска до подбородка, весь колет залит. А крику было и ругани, мальчишку они, дескать, упустили – впору оглохнуть. Пеппо, гад… Я уже не чаял тебя живым разыскать. Ты ранен? У тебя рука в крови.
Тетивщик брезгливо отер руку о весту:
– Ерунда… – пробормотал он, – пришлось по ладони чиркнуть, чтоб за больного сойти. Они вплотную стояли, а для удара размахнуться надо. Но это все неважно, – он запнулся, – Лотте, я… в общем… свалял дурака. Ты прости…
– Да черт с тобой, главное – жив, – проворчал шотландец, – а чем ты толстяка так отделал? Его теперь за пять миль ни с кем не спутаешь.
Пеппо устало пожал плечами и протянул другу левую ладонь. Между пальцев блестело узкое лезвие, тонким ремешком крепящееся к кожаному браслету на запястье.
– Я этим кошельки срезаю, – пояснил он, и лезвие неуловимым движением исчезло в мокром рукаве, – а вот что человека им полоснуть придется – и в голову не приходило.
Годелот ухмыльнулся, поглядев на собственную ладонь, перечеркнутую почти зажившим разрезом. Прошло жалких две недели с того памятного воскресенья в Тревизо, а будто целые века…
– Всегда бывает первый раз, – заключил он, – пойдем, я тебе ужин оставил.
Глава 10. Лоскуты памяти
Сон не шел. Еще по дороге в тратторию Пеппо был уверен, что заснет, едва опустив голову. Но вот уже бронзовый гул отбивал глухие часы после полуночи, а подросток все так же лежал без сна на тощем тюфяке, рассеянно прислушиваясь к хлопотам мышей под половицами и жалобному потрескиванию, которым старый дом сетовал на годы и изнуряющую сырость.
Сложные вопросы и странные открытия того дня решено было оставить до завтра. Как ни жгли Пеппо обрывки услышанных разговоров, он понимал: наутро пережитое потрясение уляжется, и тогда рассказ его прозвучит не в пример толковее. Убедившись, что погоня обошлась без особых увечий, Годелот не упустил случая заново попенять другу на безрассудство и погасил свечу.
Минуты утекали во мрак. Пеппо старался не ворочаться, зная, как чутко спит кирасир, и не желая его будить. Обычно подобная предупредительность была не в его духе, но сегодня тетивщик чувствовал себя вдвойне виноватым…
Поначалу мысли путались и разбегались, теснясь, отталкивая друг друга и назойливо мельтеша. Воспоминания о потрескивающем факеле у самого лица, о беге в никуда, о теплых каплях, брызнувших на ладонь из-под лезвия, вспенили удушливую волну страха, что всегда настигает того, кто недавно избежал смертельной опасности. И тут же ужас обратился пьянящим злорадным восторгом. Он захлестывал Пеппо каждый раз, когда ему удавалось одержать верх над превосходящим по силе противником. Ничто не могло сравниться с упоительным
