мимо ушей, злая кровь переполняла государю сердце: «Сколько он дурил меня своими снами».
– «…Мы не корчемствуем слово Божие, но от чистоты яко от Бога пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестию сице глаголем, не яко человеком угождающе, но Богу, искушающему сердца наша. Аминь», – закончил Ртищев чтение.
– Аминь, – сказал Алексей Михайлович, радуясь власти, зазвеневшей в его голосе. – Пусть тотчас поднимается и уезжает. Ступайте объявите ему, а ты, князь Дмитрий Алексеевич, подойди ко мне.
В Успенский собор объявить царскую волю отправился митрополит Павел Крутицкий с духовенством, с боярами.
Смятение в соборе иссякло, очередное пришествие послов народ встретил шепотом, хождением.
Павел стал перед Никоном и, не поклонившись, сказал:
– Письмо твое великому государю донесено. Власти и бояре чтение слушали, а ты, патриарх, ступай из соборной церкви в Воскресенский монастырь тотчас.
Никон перекрестился, пошел прикладываться к образам, увидел посох Петра-митрополита и взял.
В дверях путь ему загородили бояре.
– Оставь посох!
– Отнимите силой! – грянул на весь собор Никон и прошел через бояр, как через воздух.
Подойдя к саням, принялся отрясать ноги, возглашая:
– «Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».
Стрелецкий полковник глумливо засмеялся:
– Мы этот прах подметем!
– Да разметет Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! – гневно прорек Никон, указывая властною рукою в небо, на хвостатую небесную звезду.
Повалился в сани, которые тотчас же и тронулись. Поскакали конные, впереди, позади. С одной стороны патриарших саней скакал князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий, с другой – Артамон Сергеевич Матвеев. За Земляным городом поезд остановился. Долгорукий спешился, подошел к саням.
– Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прощения просить.
– Бог его простит, если не от него смута.
– Какая смута? – встревожился Дмитрий Алексеевич.
– Я по вести приезжал, – сказал Никон. – Трогайте, трогайте! Прочь от сего града. Прочь!
Похрапывали на сильном морозе лошади. Выцветала ночная тьма, растворялись скопища звезд, но сияла, вздыбившись, Большая Медведица, а пуще семизвездья – бродячая хвостатая гостья.
Никон, утонув в пушистом тулупе, глядел на комету, и губы его сами собой шептали: «Господи, помилуй!»
В Чернове снова остановились – подремать, дать отдых лошадям, переждать лютость утреннего мороза.
Никону постелили постель. Он лег, закрыл глаза и, когда уже все подумали, что спит, сказал:
– Сам
