style="font-size:15px;"> – Да почему же «Иисус», когда отцы наши «Исус» говорили?
– В старых книгах и так и этак писано, но ученые богословы наставляют: Иисус – правильно. Языку легче сказать «Иисус».
– Ишь, утруднение какое! Не мудрствуй попусту, великий государь. Никон сам от многих своих новин отшатнулся, понял, что латиняне его уловили. Да сделай же ты доброе добрым!.. Святитель Николай, чудотворец великий, тебя просит. Ведь в его день стою пред твоими очами, говорю тебе, свету нашему. – Упал в ноги вдруг. – Великий государь! Слух идет: собираешься воротить Никона. Упаси тебя Боже поддаться уговорам! Много беды сделалось, а будет вдесятеро.
– Ступай себе, старец Григорий! – сказал Алексей Михайлович. – Молись обо мне, грешном. Мне говоришь: не мудрствуй, так то и для тебя добре. Что Бог даст, то и будет. Благослови.
Благословил государя старец Григорий, пошел от царя, не зная, что и думать. Во дворе Григория в санки посадили, отвезли в Москву.
Над Москвою висла морозная сизая дымка, тоска разливалась над кровлями. Что-то должно было случиться.
Перед Никоном лежало письмо Никиты Алексеевича Зюзина.
Привезли письмо 11 декабря, на Никона Сухого – бери в ум – на Никона, – и вот уж занимается утро семнадцатого дня, когда празднуют память пророка Даниила, трех святых отроков – Анании, Азарии, Мисаила, не сгоревших в пламени огромной печи, и еще мученика Никиты… Бери в ум – Никита, мирское имя святейшего.
«Являлись ко мне Афанасий и Артемон и сказывали: 7 декабря у Евдокеи в заутреню наедине говорил с нами царь, – писал Зюзин. – Душою своею от патриарха, ей, я не отступен… Как пошел, так и придет – его воля, я, ей-ей, в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на архиереев и на бояр не удержится, скажет, что я ему велел приехать, или по письму моему откажет, и мне то будет, конечно, в стыд…»
Письмо пространное, но главное – указано число, когда надобен в Москве: «Только бы пожаловал, изволил патриарх прийти к 19 декабря к заутрене в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра».
Не поедешь – опростоволосишься, и поедешь – себе на стыд.
– Чего дождусь, сидя? – спросил себя Никон и открыл Псалтирь.
Прочитал: «Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя».
Открыл книгу в другой раз: «В Твоей руке дни мои: избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих».
В третий раз указал перстом в строку, и было сказано: «И возгорелся огонь в скопище их, пламень попалил нечестивых».
Положил три поклона перед иконами, вышел к келейникам:
– Собирайтесь в дорогу. Помолимся да и поедем.
Куда – не сказал, но все поняли, преисполнились потаенной надежды и ужаса.
С отправлением святейший все медлил, надевал и снимал шубу и наконец решился – позволил облечь себя в легкий песцовый тулуп.
Ехали неспешно, поездом из семи саней. Ночь застала в дороге. Старый тающий месяц не светил,
