Я застонал.
Очень скоро кто-нибудь пожалуется копам на нарушение общественного порядка, и те оштрафуют Арни за управление транспортным средством, не зарегистрированным в установленном порядке и не прошедшим техосмотра – да еще за нарушение порядка в придачу. Вряд ли это разрядит обстановку в семье Каннингем.
Раздался последний выхлоп – эхо его пронеслось по улице, как ударная волна после взрыва мины, – и «плимут» свернул на Мартин-стрит, по которой можно было добраться до Уолнат-стрит. В заходящем солнце красный побитый автомобиль на миг вспыхнул золотом, а затем скрылся из виду. Я успел заметить только локоть Арни, вальяжно торчавший из окна.
Я повернулся к Лебэю – у меня внутри опять все кипело, и я хотел задать ему жару. Ей-богу, на душе у меня кошки скребли. Но от увиденного я обомлел.
Роланд Д. Лебэй плакал.
Это было ужасно, нелепо, абсурдно, но прежде всего – жалко. Когда мне было девять, мы завели кота по имени Капитан Мясоед, и его сбил почтовый грузовик. Мы повезли его к ветеринару – ехали медленно, потому что мама плакала и плохо видела дорогу, – а я сидел на заднем сиденье с Капитаном Мясоедом и все твердил ему, что ветеринар его спасет, все будет хорошо, хотя даже девятилетний тупица вроде меня отлично понимал, что хорошо Капитану Мясоеду уже никогда не будет, потому что кишки у него вылезли наружу, из попы текла кровь, а в переноске и на шерстке засыхало дерьмо: он умирал. Я хотел погладить кота, и он меня укусил, прямо в чувствительное место между большим и указательным пальцем. Боль была сильная, но больше всего меня мучила жалость. С тех пор я ничего подобного не испытывал. Не подумайте, я не жалуюсь; такие чувства людям не стоит испытывать часто. Переборщишь с этим – и сам не заметишь, как загремишь в психушку.
Лебэй стоял на облезлой лужайке, неподалеку от того места, где машинное масло выжгло все живое. Он достал свой огромный стариковский носовой платок и вытирал им глаза. Слезы жирно блестели на его щеках – больше похожие на пот, чем на настоящие слезы. Кадык под дряблой кожей на шее ходил ходуном.
Я отвернулся, чтобы не смотреть, как он плачет, и уставился прямо в открытые ворота его одноместного гаража. Раньше он казался забитым до отказа – не столько хламом, сколько древней громадиной со спаренными фарами, панорамным лобовым стеклом и капотом длиной в акр. Теперь же весь хлам вдоль стен лишь подчеркивал пустоту гаража: он зиял чернотой, как беззубый рот.
Смотреть на это было почти так же неприятно, как и на плачущего Лебэя. Но, когда я вновь обернулся на старикана, тот уже взял себя в руки, перестал лить слезы и спрятал платок в задний карман. Лицо у него по-прежнему было бледное и безрадостное.
– Что ж, – просипел он, – вот я от нее и избавился, сынок.
– Мистер Лебэй, – сказал я, – у меня только одно желание: чтобы мой друг скоро мог сказать то же самое. Если б вы знали, в какие неприятности он влип из-за вашего корыта…
– Проваливай, – перебил меня старик. – Все блеешь и блеешь, как тупая овца. Только
