на один метр, потом ещё на один, а там мерить расстояние стало невозможно – с такой скоростью замелькали на обочине люди, столбы, деревья.
Бугаев забился в угол купе, головой прободав в войлочной обивке удобную выемку.
Василий Васильевич действительно был не в духе – сказывалась усталость и треволнения истёкшего дня. Предложение сигары «от социалиста» раздражило его ещё больше.
– Ох уж эти социалисты, – ворчал он. – По заграницам катаются как сыр в маслице. Уж ясно: им пятерых по лавкам не кормить; для себя живут. Горький в Капри врос, укоренился, всякого мазурика привечает. А оных всё больше – разновсякие оккультисты, сектанты, эсеры, социалисты. Сосцы, в которых не молоко – деньги, им во рты из-за рубежа суют. А наше III отделение с ними цацкается, когда надо бы по головам колотить палкой. Возглавит их какая-нибудь бледная вошь, хоть бы этот ваш, – кивнул Розанов Вольскому, – Ленин! Силишки поднакопят. Ну, известно что будет: смута – гражданская война. Русского самодержца со всем семейством убьют изуверски, хоть к лику святых причисляй. Только некому будет канонизацию провести. Духовенство, кого не убьют, в Сибирь. Храмы взорвут. Лучших, умнейших людей вырежут, в лучшем случае – выкинут из страны. Крестьян разорят; корова есть – значит, «кулак», и – в Сибирь! Детям мещан запретят учиться, в университеты зачислят мазуриков да стрюцких, которым «Отче наша» и «Азбуки в картинках» Бенуа – уже много. Разыщут дворян по родословным и адресным книгам и выселят в провинцию! А когда верховный злодей от какой-нибудь паскудной, его достойной болезни, вроде сифилиса, в могилу сойдёт, прозелиты ученья столицу в Ленинград переименуют. На Сенатской площади вавилонянскую пирамиду возведут и, мощи своего вождя туда уложив, людей на поклон погонят. Сами язычники и весь народ подчинят своему культу. Выведут запросто породу покорных людей: убьют всех смелых, решительных, бесчисленными казнями заставят прочих по норкам прижукнуться… а потом достаточно «бить по рукам» – за всё, за каждое вольное движение, чтоб мы никогда не очухались.
– Что это вы такое навыдумывали? В голове не укладываается. И что же: никакой надежды? – спросил Вольский. – Тупик?
– Почему же, – усмехнулся Василий Васильевич. – Лет через пятьдесят какой-нибудь вьюнош бледный, бедный, одинокий, словом – Одиноков, мою «листву» встретит и с карандашиком проштудирует. Вдохновлённый, напишет роман-титан: «Бесконечный тупик» или «Тупиковую бесконечность», из иронии раскрасив книжный переплёт имперскими цветами, к тому времени забытыми. Вот и будет он: единственный зрячий на сто миллионов, которым глазки выкололи. С поводырём-то у калек всяко больше надежды выбраться из лабиринта.
Вольский заговорил скороговоркой, лишь бы отделаться от неприятного впечатления:
– Василий Васильевич, вы эту фантазию запишите. Тому, что становится романом, сбыться не суждено. Спасите нас, ради Бога, от этакого ужаса!
– Погодите, как вы сказали?
– Спасите…
– Чуть ранее!
– То,
