не дослан. Вот и об этом тоже сокрушался… Не ожидал. Я одного, того, что как раз передо мной выпрыгнул, по-бабьи, тычком винтовкой сбил, и тут у меня огонь из глаз – сзади оглушили. Видно, прикладом.
Кислов осторожно притронулся рукой к макушке и поморщился от запоздалой боли.
– Очнулся уж на ничейке, возле воронки – задыхаться стал. Они, черти, кляп далеко вбили. Вот… так…
Трынкин привстал, ощупал стриженую кисловскую макушку и покачал головой. Басин теперь, и не трогая, увидел и шишку и багровый рубец запекшейся крови.
– Каску оставил, чтоб налегке? Не пригодится вроде…
– Так я ж только за противогазом… Думал…
– Думал, думал! Противогаз забыл и каску забыл. Почему ж винтовку не забыл? – И глядя, как безропотно переживает Кислов этот набор улик, решил: – Давай дальше. Рассказывай.
– А что ж… Справа-слева мертвяки… чужие. Через них переваливаться? Начал шебуршиться – дыхания не хватает. Ладно, думаю, полежу, кляп вытолкну. Языком много не наработаешь – аж резь под корнем пошла. А главное… Главное… может, и смешно вам это покажется… Как начну напрягаться, так и… того… мочусь. Подпирает… А второе, как напрягаюсь, воздуха не хватает. Так не хватает, что сознание уходит.
– Для этого нос есть, – сурово, но так, что Басин понял, что Трынкину уже все ясно, отрезал особист.
– Так у меня ж насморк. Я ж зачем и подстилку делал: чтоб не простужаться. Продую нос – глотну воздуха, а потом опять заливает… Пробовал в себя… черт его знает, чего там у меня внутри завернулось – не пропускает. Задыхаюсь. Даже ужас брал, не хватает воздуха, и все тут.
Басин поднялся. Если что-то и не прояснялось для него раньше, то теперь он знал – Кислов не врет.
– Товарищ старший лейтенант, зайдите ко мне. – А Кислову сказал с еле заметной и потому особенно доброй подначкой: – Штаны высохнут, а наркомовскими ужас выбьешь.
Трынкин, после его ухода, поспрашивал еще немного – голос у него стал противно требовательным (Кислов решил, что теперь ему, после ухода комбата, совсем хана) – и стал составлять бумаги. Он писал долго, старательно, прикидывая что-то свое, и Кислов, как на ничейке, впадая в забытье и вырываясь из него, ждал смерти, чтобы избавиться от мучений, так и сейчас, неотрывно наблюдая за трынкинской сильной, с черными глянцевитыми волосами на пальцах, сноровистой рукой, мучительно переживал каждое слово, после которого рука делала остановку. Писался его приговор, и, как полагал Кислов, оправдательным он быть не может: в плен он все-таки попал, и как ни объясняй, а улик против него много. Так много, что, будь он на месте судьи, он бы не мог не принять их во внимание…
Но когда пришел черед подписывать бумаги, Кислов с удивлением отметил, что улики эти отсутствуют и вся его история изложена чересчур уж спокойно и как бы обыденно. Так обыденно, что он даже обиделся – пережить такое, и на тебе: ничего особенного. Попал в плен и выкарабкался. Пока Кислов читал, Трынкин вызвал фельдшерицу – молодую и не очень красивую – и приказал выдать справку о состоянии Кислова, а уходя,
