их ограниченности (а может и благодаря ей ) вполне хватало духу на такое, хватало даже с избытком, достаточным для всяческих неурядиц. В моей голове постепенно складывалась картина такого союза между тандемом рыскающих по Лондону посредственных самоучек и талантливым писателем, лихо рекламирующим их работу и получающим за это от Холмса часть гонорара от очередного впечатленного клиента. Не могу знать, пытался ли Дойл привить им свой метод. В любом случае его следов в действиях Холмса я по-прежнему не наблюдал. Но было абсолютно ясно, что он создал им грандиозную известность, и, по-видимому, предприятие с Бейкер-стрит должно было щедро делиться с ним своими доходами.
Пора было поставить этих молодчиков на место. Для этого следовало разгадать тайну их взаимоотношений, и я решил подробнее заняться Дойлом. Казалось бы, чего проще выйти на него через редакцию "Стрэнд мэгаззин"! Но сей господин оказался хитрее и многое предусмотрел. Так выяснилось, что лично он ни разу там не появлялся. Рукописи приносили случайные люди, нанятые им за небольшую плату чуть ли не на улице, всякий раз разные. Такой человек оставлял материал и озвучивал требование владельца. Если содержание редактора устраивало – а так всегда и было, им подписывался чек на предъявителя, и посетитель уносил его с собой. Хитрец не случайно стремился сохранить инкогнито. Я уже не сомневался, что имя автора – псевдоним. Он здорово разозлил всех нас в Ярде, а больше всех – меня, и, безусловно, допускал, что, попадись он на глаза, с ним не станут излишне церемониться. Всему есть предел, и даже честному полицейскому, всегда образцово исполняющему свой долг, вполне по силам состряпать дельце, по которому суд присяжных спровадил бы молодца в Пентонвилль или в подобное место, где у всякого, даже самого талантливого, писателя неизбежно случился бы продолжительный творческий кризис. И, коль речь зашла о честном полицейском, лично я не видел причин, по которым он стал бы себя сдерживать.
2. Из дневника доктора Уотсона
12 Апреля 1891
Сегодня я попытался вспомнить, как давно меня захватило уныние, и не смог. Мой день начинается с хандры и плавно перетекает в тоску, такую же серую и беспросветную, как и промозглая лондонская весна за окном. Да, я уже научился отличать одно от другого, благо времени освоить столь печальное искусство у меня было предостаточно. И будет, подозреваю, еще вдоволь. Так что всякому желающему я вполне обстоятельно разъясню, что хандру сопровождает апатия. Равнодушие, сухое и холодное, когда нет даже самых скромных желаний, стало отличительным знаком моего утра. В отсутствие Холмса я поглощаю свой завтрак в молчаливом одиночестве. С употреблением каждого следующего сэндвича тарелка передо мною пустеет, обнажая свою белизну, и это отражается во мне глухим ворчанием вывода, неизбежного для человека, которому некуда и незачем идти. Вывода, одергивающего после абсолютно излишнего в таких условиях взгляда в зеркало. Действительно,
