но знала, что это знак с того света. Повестка о смерти. Как быть, что с этим делать – она не знала. Сама она была полна жизни. И отчетливо понимала, что ей самой ничто не грозит. Над нею – другой свет и другие лучи. Она преодолеет любые трудности. А в том, что эти трудности последуют нескончаемой чередой, она не сомневалась.
Жизнь в Берлине поначалу выглядела более скучной и серой, нежели в Лондоне. Немцы вблизи оказались… Как бы это выразить? Ну да, педанты, филистеры, какие-то убогие моралисты. Все у них аккуратно, по полочкам. Одеваются странно – вроде все на месте, все эти фраки, сюртуки, монокли и дамские платья, но как-то вчуже. После Лондона это выглядит немного смешно, немного жалко. При этом они не в меру самоуверенны. Считают себя чуть ли не главными людьми на свете. Самыми учеными. Самыми знающими. Оттого и хвастливы. Жизненного пространства им не хватает, и они говорят об этом с обидой. Их зажали на клочке земли в центре Европы. И не дают развернуться. Разве это справедливо? Более того, они искренне полагают, что добрая половина мира должна подчиняться им, поскольку они трудолюбивы и умеют устанавливать порядок. Тонким юмором они владеют не особо, зато смеются громко и вульгарно. Нет, попадаются порою и умницы, еще какие, но… Но погоды умные люди здесь не делают. Новых Гете и новых Новалисов не разглядишь.
На одном из первых балов ее заметил сам император. Собственно, ее представили ему – вот, смотрите, жена молодого русского дипломата. Император посмотрел. Надменный взгляд у него тут же испарился, глаза засветились весельем, и он пригласил ее на танец. Он оказался галантным кавалером, уверенно вел ее в такт музыке, и грозное лицо его выглядело мечтательным. «Надеюсь увидеть вас при дворе вновь», – улыбнулся он очень мило. «Не вижу к этому препятствий», – сказала жена молодого русского дипломата.
Так и вышло. На следующем балу они вновь кружились в вальсе, а придворные смотрели во все глаза и перешептывались. Позже гулял слух, что у нее с Вильгельмом роман. Мура никогда не опровергала этого. Опровергать что-либо о себе – это было не в ее характере. А вот сочинять мифы о себе и о своих связях – это пожалуйста.
Своеобразной отдушиной для нее стал театр. В Берлине их было несколько, и каждый по-своему интересен. Началось с того, что как-то Иван сообщил ей, что они идут в «Немецкий театр» на юбилейный спектакль. Будет показана пьеса «Ночлежка». Это русская пьеса, и она идет с успехом уже почти десять лет.
– Не знаю такой пьесы, – сказала Мура.
– Я тоже, – признался Иван. – Однако ее показывают в шестисотый раз.
– Сколько? Такого не бывает
– Представь себе. На юбилей приезжает Станиславский.
– О, тогда идем.
– Они тут, в театральных кругах, так забегали, словно должен прибыть сам царь Соломон.
– Уважают, – сказала Мура.
– По этой части да. Говорят, что Макс Рейнхардт, руководитель театра, сказал…
– Я слышала это имя. О нем часто говорят.
