style="font-size:15px;"> – И что всему этому причиной? – снова заговорил принц, прерывая свое хождение. – Как мне назвать это? Недоверие к себе? Отсутствие веры в себя и в свои силы? Или страх быть смешным? Или ложная гордость, ложное самолюбие? Впрочем, дело не в названии, не все ли равно! Дело в том, что оно привело меня к тому, перед чем я теперь стою, едва смея поверить себе, своим глазам и своим ушам. Мне всегда было ненавистно суетиться, хлопотать и хорохориться по пустякам, это казалось мне смешным; я всегда стыдился моего игрушечного государства; я не мог примириться с мыслью, что люди могли себе вообразить, что я серьезно верил такому очевидному абсурду! Я не хотел ничего делать такого, что нельзя было делать с усмешкой, у меня было врожденное чувство юмора, мне казалось, что я должен был все понимать и все знать лучше других. То же самое было и с моим браком, – добавил он несколько более хриплым голосом, – я не поверил, что эта девушка могла любить меня, и я не захотел навязывать себя ей; я щеголял своим равнодушием! Что за жалкая картина!
– Э, да у нас с тобой, несомненно, родственная кровь, как я вижу, – вставил свое рассуждение доктор. – Ты здесь сейчас нарисовал меткими чертами образ и характер прирожденного скептика, такого же, каков в душе и я.
– Скептика? Нет, труса! – крикнул Отто. – Малодушного труса! Вот как это называется.
И в тот момент, когда принц выкрикнул эти последние слова с необычайной силой выражения, маленький толстенький старичок, отворивший дверь за спиной доктора, так и застыл на пороге от испуга и неожиданности. С носом наподобие клюва попугая, с плотно сжатыми губами, маленькими выпученными глазками, он казался воплощением формалистики, и в обычных условиях, строго следуя предписаниям своей корпорации, он производил известное впечатление своим видом замороженной мудрости и внушительной строгости в связи с чувством собственного достоинства, но при малейшем нарушении обычного порядка он терялся, руки его начинали дрожать, голос тоже, и в каждом его жесте и движении сказывалась его жалкая беспомощность. А потому теперь, когда его здесь, в библиотеке миттвальденского дворца, где обычно царили гробовая тишина и молчание, озадачила бурная речь принца, обращенная, правда, не к нему, он весь затрясся, вскинул руки кверху как подстреленный и вскрикнул от испуга, как старая женщина:
– О, ваше высочество! Приношу тысячу извинений. Но присутствие вашего высочества здесь, в такое раннее время, в библиотеке!.. Столь необычайного случая я никак не мог предвидеть, ваше высочество, никак не мог ожидать.
– Успокойтесь, господин канцлер, – сказал Отто, – ведь ничего особенного не случилось. Беды в том нет, что вы вошли сюда.
– Я зашел по делу всего на одну минуту; я оставил здесь у доктора вчера вечером кое-какие бумаги, – сказал канцлер Грюневальда. – Если господин доктор соблаговолит дать их мне, то я не буду долее досаждать вашему высочеству своим присутствием.
Готтхольд отпер один из ящиков своего бюро и, достав из него сверток рукописей, вручил
