потом на старшину. Решение могло быть только одно. Симуляция и самострел – то же дезертирство, Коптяева следовало арестовать и отправить в батальон, пусть капитан Ковалев решает – отправить в Особый отдел, или расстрелять на месте. Давать слабину нельзя, особенно сейчас, люди должны знать, что кара за трусость последует незамедлительно. И все же… Трифонов вспомнил Коптяева – невысокий, крепкий, с круглым, рябым лицом боец лет двадцати, обычный, каких тысячи. Он очень гордился медалью, политрук видел, как утром незадолго до выступления из Каширы, Коптяев показывал необстрелянным красноармейцам из пополнения свою «За боевые заслуги», потом завернул в чистую тряпочку и убрал в вещмешок. Было странно и страшно держать в руках жизнь человека, не врага – своего, и Трифонов понял, что не может обречь бойца Коптяева на смерть. Неизвестно, как подействует на людей расстрел их товарища перед боем, и потом… Николай не хотел себе в этом признаваться, но была еще одна причина. Он еще ничего не сделал для того, чтобы завоевать доверие и уважение бойцов и командиров своей роты, и если политрук Трифонов сейчас отправит красноармейца Коптяева под трибунал…
– А вы отдаете себе отчет, товарищ старшина, чем вы рискуете? – тихо спросил Трифонов. – Вы уверены, что Коптяев не пустит вам в бою пулю в спину?
– Уверен, – хрипло ответил старшина. – Сорвался он, с каждым может случиться.
– В таком случае, я считаю, нужно оставить все как есть, – повернулся Трифонов к Гольдбергу.
Комиссар крякнул, казалось, он хотел возразить, но потом передумал и кивнул.
– Хорошо. Я сам поставлю Ковалева в известность об этом… происшествии. Вы, Николай, расскажете обо всем командиру роты. Надеюсь, они согласятся с нашим решением. И не забудьте лично поговорить с Коптяевым, – комиссар помолчал. – Он должен знать, что его не простили, – ему предоставили возможность искупить вину в бою. Ладно, я на КП, проводите меня немного, Николай.
Они шагали по свежему и уже сырому снегу, два комиссара, старый и молодой, с неба снова посыпались белые хлопья, и Трифонов повернул карабин стволом вниз. Канонада вдали смолкла. Гольдберг молчал, и эта тишина, нарушаемая лишь скрипом сапог, становилась тягостной.
– Вы считаете, я поступил неправильно? – спросил он напрямую.
– Строго говоря – да, – ответил Валентин Иосифович. – Коптяев совершил воинское преступление, и за это должен быть наказан.
– Расстрелян, – угрюмо поправил Николай.
– Да, возможно, – расстрелян. Мне не следовало перепоручать это решение вам, но что сделано – то сделано, и отменять его сейчас будет не верно.
Гольдберг замолчал, они шли через небольшую рощу, время от времени с ветки падал ком мокрого снега, Трифонов каждый раз перехватывал карабин и в тревоге оглядывался. Дважды их окликали красноармейцы, невидимые в своих ячейках, накрытых плащ-палатками, и Николай в который раз подумал, что их чересчур редкая оборона вряд ли удержит серьезный удар врага.
– Но я понимаю, почему вы хотите прикрыть Коптяева, – продолжил внезапно Гольдберг. – Ладно, посмотрим,
