замер от такого зрелища и не скоро тронулся с места. Много всякого повидал он на войне, бывал и под артобстрелом, и в атаке, и в окружении, но никогда еще не попадал в атмосферу столь всеохватного ужаса. Ужас застыл на лицах женщин, чья очередь стричься еще не подошла; ужасом были перекошены лица страдалиц, сидевших на стульях. Вот одна зарыдала в голос, схватившись за наполовину обритую голову. Плач был немедленно подхвачен еще двумя, уже остриженными – они обнялись, жалостно стукнувшись голыми лбами.
– Ой, мамочки, нет! Не буду! – взвизгнула девица, которую усаживали на стул, оттолкнула парикмахера, побежала назад, стуча каблучками – и заволновался коридор, заохал, закудахтал.
Но к освободившемуся месту подошла тоненькая барышня с чудесными светло-русыми волосами, взбитыми волной, с огромными глазами врубелевской царевны, с решительно поджатыми белыми губами.
– Стригите!
До того она была хороша, что парикмахер, уже завернув девушку простыней, всё медлил.
– Эх, рука не поднимается. Может, передумаете, мадемуазель? Я по-отечески. Куда вам на фронт? Вон ручки-то у вас. Только веером махать.
Но барышня сквозь зубы повторила:
– Стригите.
И упали на плечи прекрасные локоны, а затем машинка простригла по затылку дорожку, и в полминуты царевна-лебедь превратилась в гадкого утенка: маленькая голая головка на тонкой шее, а на макушке бледно-лиловое родимое пятно, прежде невидимое. И так стало Алексею противно от зрелища изуродованной, зря погубленной красоты, что он прошептал: «Черт знает что!» – и пошел прочь с проклятого места.
Где именно находится штаб батальона в этом содоме понять было трудно. Романов сначала поднялся на этаж, потом на два спустился. Можно было бы спросить у бродивших по корпусу доброволок, но Алексею не хотелось вступать ни в какие разговоры с этими горе-амазонками. Как к ним, собственно, обращаться? «Эй, солдат»? «Сударыня»?
Наконец набрел на дверь с табличкой «Директриса». Должно быть, здесь. Во всяком случае, перед входом торчал часовой (то есть, тьфу, часовая) со штыком на ремне.
– Господин офицер, сюда нельзя.
– Мне всюду можно, – огрызнулся Романов. – Я назначен старшим инструктором.
Коротко постучал, распахнул дверь. Увидел вереницу совершенно голых женщин, выстроившихся в очередь к столу, за которым сидели люди в белых халатах. Оглушенный визгом, захлопнул створку.
– Что тут такое? – зло спросил он у часовой, хотя и так было ясно: медосмотр.
– Медицинский осмотр. Потом – стричься. Потом – в баню. Потом – получать обмундирование. Такой порядок.
– А где командир батальона?
– Вон она, – показала куда-то в сторону солдатка (нет, «солдатка» – это жена солдата). – Интервью дает.
В дальнем конце коридора, у окна, виднелись три силуэта, высвеченные солнцем: длинный мужской, еще один мужской, но скрюченный над фотокамерой, и приземистый,
