style="font-size:15px;"> Давеча был бой, и намедни был бой, но какие каменистые реки проходили и какие города, Антропка не помнит: жалит солнце земли Италийской, ходит горячая пыль, идут гренадеры из багрового неба.
Только помнит Антропка один белый город, а в нем сад за оградой, а в саду душные розы.
Капрал ходил туда петь отпеванье, а маленький барабанщик раздувал ладан в кадильнице.
В том саду тяжко звенели мушиные рои и лежали босые гренадеры, все лицом к небу, почерневшие руки подогнуты под грудь, и черная кровь запеклась на лохмотьях мундиров. Светило солнце на утихших лицах, на запалых темных глазах.
Лежал в том саду, кверху лицом, поджавши под грудь кулачки, убитый барабанщик: востренький нос, приподняты обе бровки.
Антропка звенел медной цепью кадильницы, звонко, не в лад, подпевал капралу, поплевывал от сладковатой духоты и косился на убитого барабанщика. «Мальчонка какой, – думал он. – «Поди из другого полка к нашим гранадерам покладен».
И внезапно узнал Николку по барабанным ремням, узнал темные кулачки, бровки и нос. Подумал: «То Николка покладен».
А других городов италийских Антропка не помнит…
Он помнит, как в пыли на италийской дороге Суворов, фельдмаршал, сухонький старичок в кожаной каске с петушиным пером, босой, без стремян, в одних холщовых подштанниках, рубаха расстегнута на груди, вертелся на казачьем коне, мокром от пота, курчавом, дымящем.
Прыгает на протертой портупее шпажонка. Фельдмаршал закинул багровое от жара лицо, седые волосы прилипли к вискам, острый подбородок дрожит.
Вот скинул каску, утерся полой холщовой рубахи, выказав коричневый впалый живот с черной дыркой пупка. Приподнялся в седле. Горячий ветер ослепительным блеском мечет рубаху:
– Ни о каких ретирадах не мыслить! Богатыри, неприятель от вас дрожит!
Старческое лицо замигало ужимками:
– Да есть неприятеля больше, проклятая немогузнайка, намека, догадка, лживка, бестолковка, кличка, чтобы бестолково выговаривать…
Фельдмаршал зашелся, закачены глаза, выстреливает странными словами:
– Край, прикак, а, фок, войрак рок, ад… Стыдно сказать!
Выпрямился вдруг в седле, поднял шпажонку:
– Солдату надлежит быть здорову, храбру, решиму, справедливу, благочестиву… Молись Богу, – от него победа! Чудо-богатыри! Бог нас водит. Он нам генерал!
Сталь шпажонки мелькнула, как молния:
– Господа офицеры! Какой восторг! Храбрость! Победа! Слава! Слава! Слава!
Высверкнули офицерские шпаги, прихлынул горячий вопль тысячи глоток. Потрясают ружьями, эспантонами, взлетают, сверкая, в пылящее небо каски и треуголки.
Казацкий конь, заложивши уши, скалится от ярости, пятится, вырвался. Дикой птицей, без стремян, летит Суворов, хлещет рубаха ослепительным знаменем.
В столбах пыли, где блещут мортиры, там, где косяками под красными пиками движутся синие казачьи
