с работы целую пачку бумаги. Тогда она не знала, для чего это сделала, а, вот, оказывается, для чего! Она уже не могла сообразить, что происходит случайно, а в чем, при желании, можно проследить определенную закономерность. (…Какая закономерность?.. Я все придумала!..). Чтоб не выявить ненароком еще каких-нибудь совпадений, Аревик поспешно выложила на стол бумагу с «огрызком» карандаша и вышла.
Купить пива в пять утра не составляло труда, тем более, магазин находился всего в трехстах метрах. Аревик показалось, что обернулась она за несколько минут, не успев даже до конца обдумать, к какой категории отнести свое новое знакомство, но когда вернулась, даже ее робкие предположения рухнули, потому что Костя выглядел совершенно другим человеком. Он сосредоточенно сидел на кухне, куря уже не первую сигарету (окурки предыдущих образовали в тарелке весьма непривлекательный натюрморт); рука с карандашом уверенно двигалась по бумаге, пачка которой оказалась разделена на две части – толстую, откуда он брал листы, и тонкую, куда складывал использованные. Услышав шаги, он поднял голову, «выстрелив» в Аревик взглядом.
– Принесла?
– Да, – Аревик остановилась, не зная, как вести себя в изменившейся обстановке, и послушно протянула банку. Не разбираясь в пиве, она купила те, что стояли в витрине крайними, но Костя даже не взглянул на марку.
– Сядь, – он сделал большой глоток, – начинаю ощущать себя человеком… – и снова замолчал, не сказав даже «спасибо».
Аревик опустилась на табурет возле окна и растерянно наблюдала за его рукой, действовавшей, будто отдельно от всего остального. Иногда он поднимал голову, чтоб отдать четкие приказы, типа: – Чуть поверни голову… так, теперь посмотри в угол… теперь на меня. Она, привыкшая подчиняться, вдруг забыла, как противилась тому, чтоб ее рисовали. Оказывается, в этом нет ничего страшного, то есть, нет ничего такого, о чем она подумала вчера в галерее. Он действительно рисовал, и ей безумно захотелось узнать, что же в конечном итоге получится.
Правда, по ее мнению, не могло получиться ничего. На каждом листе появлялось всего несколько линий, и никакой картинки. Тогда он брал новый лист. Стопка использованной бумаги все росла. …Разве так рисуют картины?..
– Можно посмотреть? – спросила она робко, думая, что вблизи линии, возможно, обретут реалистические формы.
– Нет!
Оба замолчали, и эта тягостная пауза, нарушаемая лишь бульканьем пива и шорохом карандаша, продолжалась не менее получаса. Аревик надоело сидеть в одной позе и словно почувствовав это, Костя отложил карандаш.
– Все, – сказал он, вытряхивая в рот последние капли.
– И ты не покажешь мне? – Аревик отбросила со лба волосы, которые он заставил ее опустить на глаза тонкой прядью.
– В следующую субботу приходи в галерею, увидишь.
– Почему в галерею?
– Я добавлю ее к экспозиции.
Аревик представила, как все будут пялиться на ее лицо и ужасаться. Конечно, в его мрачные образы такой портрет впишется достойно, но зачем?..
– Я не хочу висеть там, – сказала она, – ты не имеешь
