От этого кажется, что они не живые, а сушеные, усохшие до размеров 12-го кегля, которым я пользуюсь на компьютере, потому что и в мозгу моем запрограммирован именно этот кегль.
Теперь зрение испортилось, кегль измельчал до невидимости, но моя рука все равно выводит именно его, вслепую. Отлично ориентируясь в алфавите, не натыкаясь на буквы, разве что с другими руками ей лень стало якшаться, перестала верить в живую цепь из миллиардов рук. Рассыпается цепь эта, руки потянулись к другим мирам, к каким – сами не знают. Может, и мне написать вымышленный список? В старой книжке столько имен неизвестно кого, что можно считать их вымышленными.
Еще не решен вопрос алфавита: в новой книге он латинский, в старой его считай что нет вообще, буквы стерлись. Наши алфавиты отличаются только хвостом: WXYZ и ЦЧШЩЬЪЫЭЮЯ. У них хвост короткий и гладкий, у нас длинный и шершавый. То ли Шевелева писать на С (Chevelev), как в старом, франкоязычном загранпаспорте, то ли на S, как в новом, примкнувшем к английскому.
Как бы ни писать, лишь бы писать, укоряю я разлегшуюся на диване слабину – не надо семь раз отмерять, трясти надо. Кого первым? Неважно, все там будем. Логика парализует волю и препятствует действию. Шизофреники – это люди с гипертрофированной логикой. И я к ним отношусь, потому что № 1 нашелся легко: для начала я впишу Юлю, которая подарила мне эту новую красивую книжку. Логика причинно-следственная: «Вначале была Юля…» Встречаясь с ее волей, моя нерешительность всегда умолкает.
Уф, боязнь чистого листа преодолена: Юля Дакшина. Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Можно счесть за телепатию, но в этот вдохновенный момент позвонила Юля. Позвонила, потому что уезжает: к мужу в Люксембург. И надо срочно повидаться. Срочно так срочно, жаль, что в сине-кобальтовой с красно-карминным книжке, с картинкой на обложке, старинной гравюрой и готической надписью: «Классическая адресная книга» – “Carnet d’adresse classique”, успел прописаться только один, усушенный до 12-го кегля человечек.
Издатели не ведали, что своей надписью на обложке обратились лично ко мне, лингвонавту в полосатом скафандре, где каждая полоска – полет на межалфавитном шаттле. Понятно, что имели в виду издатели: новые книжки – электронные, а бумажные – классика. Но они не могли знать, что классический силуэт этого полуистлевшего мира виден именно мне, лингвонавту, другие предпочитают смотреть изнутри, чтобы не сомневаться в бескрайности, и признают лишь условную линию горизонта. Боятся, что, увидев свой мир со стороны, назовут его, и он сорвется. Словом и гравитацию можно сковырнуть, как высокое давление – таблеткой. Новодельные дети сидят на краю этого мира, на бортике шахты с отстоем веков, а их грузят тяжелыми ведрами: черпай, мол, и таскай. Так надо.
Классический – мир экспериментов, со страшилками и страстями, индивидуальным почерком и бумагой, мир с алфавитом, где даже звукомысль обретает вес, материю, плоть: буквы, иссеченные острым на плоском, камнем на скрижали, палочкой на глине, щепотью меха на бересте, пергаменте, папирусе, пером на листе бумаги.
