в салюте исцарапанные загорелые руки. Каперанг Соломин взял под козырек.
Барабанщики играли «Марш-атаку», но в каждой сигнальной фразе пропускали по два такта, от этого ритм делался редким, печальным. Получался «Марш-прощание». А в промежутках между размеренными «р-рах…», «р-рах…» сыпалась в тишину негромкая дробь ведущего барабанщика. Если не вникать, не знать что к чему, то она, эта дробь, казалась беспорядочной, сбивчивой, лишенной ритма. Но люди «Эспады» понимали, что Сережка Гольденбаум выговаривает своими палочками какие-то слова. Какие? Это всегда было тайной ведущих барабанщиков. В такие вот важные минуты они сочиняли «внутри себя» какую-нибудь речь и переводили ее на язык барабана. Вплетали в промежутки маршевых ударов. Лучше всего это получалось у Рыжика, но… Впрочем, и у Сережки получалось неплохо.
Что выстукивали Сережкины палочки по тугой коже высокого барабана? Может быть, вот это?
«…Ты долго ходил под нашим флагом… Некоторых из нас еще не было на свете, а ты уже бегал по этому озеру. Ты многих научил любить ветер и паруса… Ты был нашим другом… Теперь ты в огненном вихре улетаешь туда, где вечное море. Вечные паруса. Вечные ласковые облака и плавные волны… Прощай. Доброго тебе ветра. Мы не забудем тебя…»
Мог ли десятилетний Сережка придумать такие фразы? Ну, а почему бы и нет? Он был начитанный человек, любил стихи, как и Словко… Но скорее всего именно у Словко появлялись в голове такие слова.
А еще появились строчки:
Стартуешь на каменной полосе,
И нынче твой парус – пламя.
Навеки ты памятен будешь всем.
Всей «Эспаде». И маме…
Потому что Словкина мама была ветераном «Эспады». В восьмидесятых годах она ходила на шхуне «Тремолино», а потом, когда по старой памяти навещала отряд, любила пройтись на «Томике». «Я люблю его, как настоящая Бекки Тэччер любила настоящего Тома, – иногда признавалась мама. Но потом добавляла – Хотя „Тремолино“ я любила все-таки крепче…»
Наверно, никогда никому не прочитает Словко это сочиненное сейчас четверостишие. Оно из тех, которые «только для меня». Записываются в тайную тетрадку, а то и просто остаются в памяти… Такие строчки – неумелые, корявые, но от них щиплет в глазах.
…Впрочем, сейчас щипало в глазах прежде всего от дыма. Дувший с озера трехбалльный норд, пролетал сквозь шеренгу, что стояла к ветру спиной, вскидывал дым над огненной круговертью и бросал его на шеренгу, в которой был Словко. Многие моргали, терли веки и скулы.
Барабаны замолчали. Строй постепенно ломался. Превращался в кольцо, которое замыкало в себя горящую яхту. Широкое кольцо – такое, чтобы пламя не дышало жаром в лица. Впрочем, огонь становился все ниже, ниже, а кольцо – теснее. Подошли большие ребята из секции многоборцев, которые неподалеку оснащали свои шлюпки, подошел дежурный моторист Федя… Кое у кого появились в руках длинные прутья с насажанными
