что ж, – заключил Верятин, – судя по всему, ты далеко пойдешь.
– Еж-жели ми-милиция не-не остано-вит! – распевно взъехидничал Гараська, видимо, обидевшийся, что Клюха – так запросто – ради красного словца – не пожалел и отца.
Но все кругом улыбались, и это давало Клюхе понять, что все его слова – в кон. В этом он убедился и тогда, когда они вошли в дом, и Колька, полуахнув, увидел стол, который буквально ломился от еды, и было нырнул в свой закуток, из которого обычно наблюдал за пиршеством взрослых. Но Николай Митрофаныч выделил его глазом и подманил к себе.
– Чего же ты, – укорил, – именинник, а сдаешь позиции? Нынче ты должен править балом.
Клюха уселся рядом с Верятиным и пожалел, что оказался за столом неумойкой и что вихры у него на голове наверняка переживают «хаос гибели Помпеи», как говаривает о его непричесанности Зоя Прокоповна. И Колька, как он считал, незаметно для всех и прочих, кто сидел рядом, начал смоченным в слюне пальцем обихаживать уголки глаз, а потом – таким же способом – прошелся и по голове.
– Ты чего-то, как кот умываешься, – неожиданно произнес Николай Митрофаныч, который, казалось, был увлечен каким-то взрослым разговором и на него не обращал внимания.
– Это, – соврал Клюха, – так надо себя приаккурачивать, когда на охоту чалишь.
Отец, – а он – на прилепках – сидел на самых отдальках и про него никто из начальства так и не вспомнил, – погрозил Клюхе кулаком.
– Ты языку-то кашки давай, – шепанула оказавшаяся рядом мать.
Но Колька был увлечен уже другим. Он рассматривал закусь, которой был уставлен стол.
Первое, что его поразило, это не только черная, но и красная икра, которую раньше он видел только на картинке в книге «О вкусной и здоровой пище», что была подарена кем-то из приезжавших на охоту горожан. Тогда еще Клюха, помнится, посмеялся над названием книги. Ну что пища вкусная должна быть, это понятно. Но представить ее «здоровой» было выше его воображения.
Так вот сейчас черная икра была бугром наложена в глубокую тарелку и к ней, как лодки к причальному месту, были верно прилажены большие деревянные ложки.
Красная икра гляделась несколько скромнее, потому как находилась в миниатюрных железных баночках и только была вскрыта без ресторанного шика, что тоже, видимо, должно было подразумевать изобилие и верх хлебосольства.
Увидел Клюха и четыре вида колбасы, из которых он выделил одну. Она была мелкотно однородна по срезу и пахла чем-то другим, чем пахнут обыкновенные, побывавшие на простонародном дыму колбасы.
Из рыбных консервов золотисто копченились шпроты. А мясных – небольшой горушкой был наложен паштет.
Но главное, на столе, явно благородя его, была тонкой выделки посуда с яркими картинками по дну и – что совершенно трясло Клюху – рюмки на высоких ножках, все этакие витые-перевитые, как если бы повитель да свилась бы с хмелем. Их единственная стопка, из которой пивали поочередно то Вычужанин, то Охлобыстин, и в подметки не годилась этим роскошно смотрящимся
