взгорячила отца, та каменность, с которой он восседал за столом с самого начала пиршества, отступила, на лицо пробился, хотя и скупой, но румянец, и он ловко, джигитовской хваткой смел со стола рюмку, поставил ее себе на голову и, не пролив ни капли, сделал несколько приседных коленцев, потом, выпив водку, повел песню дальше:
Гости мои любезные,
Посидите у меня,
А я для вас, а я для вас
Баранчика зарежу.
Он опять сделал переплясную паузу и заключил:
Горюн баран, да горюн баран
Пригорюнился стоит.
Не горюй, баран, не горюй, баран,
Я нароком говорю…
И тут что-то надрало Клюху. Он внезапно выхватился из-за стола, приладил свой гоц с отцовской иноходью и пропел дискантным, на какой только был способен, верхом:
Я гостей приутешý,
Из ума вывожу!
Верятин, ослезив глаза, не навскид, как это раньше делал, а в угнутости хохотал, перемежая свой смех перхающим кашлем.
– Ну и казаки! – восклицал он в промежутках хохота. – Ну и удальцы!
– А Волчий Сват-то каков! – поднял голос Охлобыстин.
Отец, приобняв сына, однако, шепнул ему, обдав трезвым, без малейшего запаха водки, дыханием: значит, понял Клюха, сделал он вид, что выпил:
– Ну, паршивец, и устрою я тебе именины с поминками!
Но тут, – и опять же подманным манером, – потребовал его к себе Верятин.
– Ну какая, походный атаман, команда будет? – спросил.
– По коням! – крикнул Клюха, и все разом отникли от стола, засобирались, в ворохе одежды выискивая всяк свое.
А Колька под столом увидел какую-то бумажку. Он развернул ее и огорчительно увял носом. Это была та самая присказная речь, которую произнесла мать с порога. И стало на душе как-то неуютно, словно она была хатой, в которой переночевали бедламно проведшие время темные пьянчуги, оставив все в неубранной гадкости.
И вспомнился отец, который, так и не пригубив рюмки, должен, видимо, по замыслу Бугураева, кривляться перед этим большим начальством.
Обратав свой кожушишко и шапку, Клюха – раздёвкой – выскочил поперед остальных – на баз, потом – на гумно и уже через минуту оказался в лесу.
По его щекам ручьисто текли слезы.
Его искали. Он слышал это. Поочередно звали: и отец, и мать, и Вычужанин, и Бугураев, и даже сам Верятин. Но Клюха не откликнулся. Хотя не мог точно сказать, «на кого, собственно, обижается. Просто в душе горечью стояла поганость. А может, так неуютно он себя чувствовал оттого, что гости, как кочетка с насеста, спугнули его день рождения, который он всегда проводил в тихости и умилении, среди своих родных, и матери не надо было говорить стихами, и отцу натрезвую – играть песни. Словно костер, в который кинули сырое полено, веерно и дымно одновременно – искрила память. Вспомнилась Фаина со своими слоновыми, бесстыже раскинутыми ногами, и елозка Перфишки – мелкотная, как пахота палочкой, изображающей соху, и, казалось, бесконечные зовы Якова Фомича. Натолкнулась память и еще
