«соленые в горчинку». Но Клюха точно не знает, какие именно, ежели это выражение перевести на общедоступный язык улицы или простого пацанячьего общения. Зато именно Колька Алифашкин ему кликуху чуть было не присобачил. Помимо всего прочего Перфишка страсть как был горячий. Чуть чего не так, он весь белью губовной исходит и глазами аж косеть зачинает. Вот за это и прозвал его Клюха Психом Психоновичем. Поназывали его так в лесхозе какое-то время, а потом опять стали величать по-старому – Перфишкой.
И вот эти трое – тетя Фаина, которую муж для себя почему-то величает Кларой, Яков Фомич и Перфишка обретались, как уже сказано, на Алифашкином кордоне и занимались всяк своим делом. Правда, Перфишка практически ничего не делал. Утром долго дрых на сеновале. Потом, выканючив у отца чарку «для сугрева кентюха», принимался злить волкодава Мухтара, по случаю приезда гостей посаженного на цепь и воспринимающего это как самое большое притеснение собачьей личности.
Мухтар злел не как другие собаки. Он не лаял, не рычал, а, кровенея глазами, хрипел, словно ошейник, которым его обратали, разом превращался в удавку и не давал издать сколько-то собачий звук. И пена у него из пасти клубилась, будто он действительно задыхается.
Когда Перфишке надоедало злить Мухтара, он брал удочку из тех, что по какой-либо причине не глянулись Якову Фомичу, и, распустив леску, насаживал на крючок-проглотушку умятый в пальцах шарик хлеба. Эту удочку он забрасывал в загородку, где мирно вели свою куриную жизнь пеструшки, и ждал, когда одна из них позарится на его наживку. Курица, конечно, по своей доверчивости склевывала то, что ей подкидывал Перфишка, и тут он ее, словно рыбину, подсекал. Она билась точно так, как это был бы лещ или сазан, а Перфишка хохотал. Когда же ему надоедало это занятие, он перочинным ножичком обрезал леску, и курица долго потом перхала с крючком в горле, пока это не замечала мать, и ее, сердечную, отлавливал отец и разом же нес на плашный дрючок, на котором и лишалась бедняжка головы, очутившись в конце концов вверх моклаками в очередной гостьевой лапше.
Ежели же Перфишка оставлял кур в покое, он влек себя на другое зловредство. Брал отцову бердану и отправлялся на Гнилую протоку. Там сроду утки с утятами плавали. И он, стервец, выцеливал именно мать, чтобы осиротить трогательно-беспомощных малышей.
Честно говоря, самой сокровенной мечтой Клюхи было: что бы вот так явился бы в лесхоз какой-нибудь добрый молодец да набил бы морду за все охальное, что сотворил за последнее время этот зловредец Перфишка. Чтобы все увидели, что он, в сущности, овца против молодца.
Но такого молодца лесхоз не прельщал, потому и боговал в нем этот чертов Перфишка – «вожный парнишка», как о нем соскладушничал дед Протас Фадеич Тихолазов – известный частушечник и пересмешник.
Второй же, если повести счет мечтам Клюхи, была такая. Вот вырастит он сам, сил поднаберется, в кулачной науке поднатореет и тогда вызовет «на любка», то есть на прилюдную драку без последующего зла, Перфишку.
