Я. Брюсов, изобретатель чего-то летательного Н. Е. Жуковский, соратник Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевич и кто-то вышедший в большое начальство из матросов, Н. Е. Дыбенко.
Толкованов вихрево ворвался в свой кабинет, словно в его отсутствие Николай мог похитить те три миллиона, которые до зарезу и прочего членовредительства нужны сейчас колхозу «Большевик».
– Так вот, – продолжил он прерванный, а фактически заново затеянный разговор, – наше родное, трижды любимое правительство разрешает мне нанимать шабашников и платить им столько, сколько они запросят. А своим мирянам я таких денег дать не могу. Видите ли, они обязаны трудиться за копейки, потому как являются хозяевами. Коллективными, правда.
Он пробежался по кабинету.
– А шабашники, – продолжил он, – побуждают во мне то, за что у нас тоже по головке не гладят.
Николай сделал вопросительными глаза.
– Приходит какой-нибудь Абрамян и говорит: «Борода! Напиши, что я тебе котлован вручную копал, а я его скрепером вырою. И из каждой десятки три рубля твоих». И вот я начну прикидывать, какой паук шибче бежит, что повдоль или что поперек решетки движется. Словом, в думу он меня кинет. И заплачет по мне горькими слезами «тура-мура».
Он зажег спичку, посмотрел, как струится пламя, и погасил ее.
– А тем дуракам, – вновь загорячился он, – что в правительстве сидят… – Он понизил голос: – В самом деле – дураки, еще дремучее, чем наш Феклунок. Этот хоть только кур одних сношает. А те всю Россию раком поставить норовят.
Толкованов – из ящика стола – достал папиросу, до неприличного омахрения размял ее, потом, когда надо бы зажечь спичку, чтобы прикурить, неожиданно швырнул в творило печки.
– А заработать я тебе дам, – заключил он. – И другалям твоим тоже. Но чтобы язык к бедру приторочили. Даже о том, что здесь были – ни слова!
И Николай понимающе кивнул.
3
Заря медлила, не сходила с неба, а своей нежной бледностью норовила убедить, что даже прыщики первых звезд, коим суждено подпортить ее лик, не притушат этого гордого трепетного сияния. И оно действительно не смеркло, не сгасло, не очугунело, чтобы превратиться в нечто загадочно-млечное, а как бы растворилось в собственной глубине, воцарив легкую, хотя и полнозрелую, лишенную лунной подсветки ночь.
Николай ухом поискал такое место в подушке, которое не только бы явило собой подобие мягкости, а хоть бы не шпыняло через наволочку сухостойными будылками, что нередко попадались в наполнявшей ее соломе.
Наверно, он все же «переел» работы. И усталость, которая спервоначалу требовала только одного: упасть и не шевелиться, теперь, как обширный ожог, зудела, истязала все тело, и нельзя было понять, какая его часть натружена больше, чтобы именно ее расслабить усилием воли и хотя бы этим вызвать блаженство.
А может, бессонницу подогревало другое. Совсем рядом, а точнее, через две улицы от дома, где они квартировали, шла завидная чересполосица веселья,
