занимались конным спортом? – спросил Куимов.
Она несогласно отбоднулась.
– Нет, я просто любила лошадей.
Куимов думал, какой бы подвеселить ее шуткой. Потому как если женщина не закипает взором, значит, тот, кто возле нее, ей до притори скучен.
Но она вдруг спросила:
– У вас деньги с собой?
Он протянул ей пачку.
Не считая, она их уместила в целлофановый пакет и произнесла:
– Рада была с вами познакомиться.
И пошла, чуть приламываясь в талии.
И Куимова вдруг охватило отчаянье.
Нет, он не боялся, что его просто-напросто надуют. Убивала какая-то домашняя простота. Потом ему не давали выбрать машину из того множества, которое стояло за загородкой. И в этом тоже была своя ущербность или даже неприятие.
Он не успел до конца додумать эту мысль, как в забегаловку зашел седой вислоусый старик и поманил его пальцем.
Куимов последовал за ним, и его ужаснул вид того, что ему выволокли на свет божий.
«Уазик» – лежал.
Вернее, он стоял, но его сниклый вид говорил, что для того, чтобы он по-молодому, а точнее, по-новому вздрючился, над ним надо хорошо и долго работать.
– Вы знаете, как выезжать на кольцевуху? – спросил старик.
Куимов кивнул.
Хотя понятия не имел, как отсюда выбраться вообще куда-либо.
– Ну что, – протянул ему руку вислоусый, – пожелаю счастливого пути!
Геннадий сел за руль, и новая дивь чуть не отравила в нем разум. «Уазик» был, как говорится, под завязку загружен разными частями. Причем там не мелочились. На заднем сиденье лежали два новых мотора, три задних моста, один – передний.
А через неделю Куимову позвонил министр.
– Гена! – сказал он. – Приезжай в конце той недели, кажется твой вопрос, наконец, решится положительно.
Куимов сдержанно поблагодарил.
И вот именно тот случай породил в нем ощущение какого-то унижения. Ведь на что только не брошен был глаз в его доме, все добывалось ценой нравственных потерь. Холодильник достался по блату, цветной телевизор – по знакомству. Даже кроссовки – чтоб они сгорели! – и то появились после длительного разговора с зевотной жеманной тетей, считающей, что «Тихий Дон» написал Гоголь.
И тогда он вдруг понял, что единственной отдушиной в этой безумной затхлости будет созданный им роман.
Нет, в нем не будет осуждений, но пройдут рассуждения, как мы могли докатиться до той самой жизни, которая унижает уже тем, что она есть.
А ведь кто только не клялся в неразменной любви к народу. И в лучшем случае появлялись некие гладкие отношения. И душа тяжелела от каждого легкого чувства.
Но как было переловчить руку на то, чтобы она писала менее жестко, чем это происходило в жизни? Ведь упрекнут же в нетипичности.
Именно такое же затруднение испытал он, когда писал о гражданской. Сразу же, как только легли
